никакими формулами.
Теперь должно быть совершенно ясно, что мы имеем в виду под термином «псевдометафизика»: он включает в себя все то в содержании какой-либо философской системы, что предъявляет права на обладание метафизическим характером, и любая такая претензия совершенно необоснованна именно в силу систематического характера самой концепции, вполне достаточного для того, чтобы лишить подобного рода теории какого-либо реального значения. Действительно, многие из проблем, обычно захватывающих внимание философов, кажутся не только не важными, но и вообще бессмысленными; большое количество проблем возникает только на основе какой-то двусмысленности или путаницы в понятиях, и некоторые из них существуют только потому, что они плохо сформулированы и при нормальном положении вещей не появились бы вовсе. Поэтому в большинстве случаев было бы достаточно просто правильно поставить эти проблемы, для того чтобы они вообще исчезли, однако сама философия, процветающая главным образом благодаря двусмысленностям, оказывается заинтересованной в их существовании. Есть также и иные проблемы, которые могут возникать вполне правомерно, но которые, в том случае если их точно сформулировать, немедленно будут решены, поскольку все связанные с ними затруднения имеют чаще всего вербальный характер. Если же среди них и встречаются некоторые проблемы, природа которых может иметь определенное метафизическое значение, то это значение полностью исчезает в том случае, если эти проблемы включены в какую-либо систему: недостаточно, чтобы та или иная проблема имела метафизический характер, необходимо, чтобы она еще и воспринималась, и трактовалась именно как метафизическая проблема. Очевидно, что одна и та же проблема может рассматриваться как с метафизической, так и с множества других точек зрения; и независимо от того, представляют ли те вопросы, которым большинство философов посвящает все свое время, какой-либо реальный интерес или нет, совершенно ясно, что все эти вопросы не имеют никакого отношения к подлинной метафизике. По крайней мере достойно сожаления то, что столь характерный для западного мышления недостаток ясности, распространяющийся как на сами идеи, так и на способы их выражения, не только приводит к бесконечным дискуссиям, ничего, между прочим, не решающим, но и оставляет открытой дорогу для массы самых разнообразных гипотез, которые со всей определенностью можно назвать философскими, но которые также не имеют абсолютно ничего общего с подлинной метафизикой.
В этой связи также можно заметить, что многие как бы случайно возникающие вопросы, пробуждающие к себе, как это часто случается в современной западной философии, только частичный и преходящий интерес, так или иначе лишены метафизического значения именно потому, что они не обладают универсальным характером; более того, большинство этих вопросов вообще следует отнести к категории чисто искусственных проблем. Истинная метафизика, повторим еще раз, может представлять собой только то, что абсолютно неизменно и независимо от любых случайностей, в том числе и исторических; только то может быть названо метафизикой, что совершенно не меняется, и именно универсальный характер метафизики является причиной ее принципиальной неизменности и образует ее существенное единство, исключающее множественность как философских систем, так и религиозных догм.
Из всего вышесказанного следует, что метафизика никак не связана с такими концепциями, как идеализм, пантеизм, спиритуализм и материализм, которые, вместе взятые, и выражают собой систематический характер философской мысли Запада; это замечание особенно важно для нас потому, что многие востоковеды просто одержимы идеей во что бы то ни стало втиснуть мысль Востока в эти узкие рамки, разумеется совершенно для этого непригодные; позднее у нас еще будет возможность вернуться к такого рода злоупотреблениям ярлыками. Сейчас же мы обратим внимание только на одно положение, а именно на то, что борьба между спиритуализмом и материализмом, вокруг которой вращается почти вся философия Запада со времен Декарта, также не имеет ничего общего с чистой метафизикой; здесь на самом деле мы имеем перед собой один из тех преходящих вопросов, о которых мы ранее говорили. Действительно, дуализм духа и материи никогда не рассматривался в качестве абсолютного и непримиримого до появления картезианства; понятие материи в современном смысле этого слова было совершенно чуждым древним народам, включая греков, и оно все еще остается таким же чуждым большинству народов Востока и в наши дни; санскрит, например, не имеет в своем распоряжении слова, которое хотя бы отдаленно ему соответствовало. Дуалистическая концепция подобного рода имеет только одно преимущество, состоящее в возможности адекватно изображать внешнюю видимость вещей; но именно потому, что эта концепция останавливается на видимости, она остается совершенно поверхностной и, будучи основанной на специфической точке зрения индивида, ведет к отрицанию всякой метафизики постольку, поскольку дух и материя рассматриваются в ней в качестве абсолютных и не сводимых ни к чему иному терминов, в чем, собственно говоря, и заключается дуализм. Более того, противоположность духа и материи представляет собой только один частный случай дуализма вообще, так, два термина, образующие противоположность могут быть и совершенно иными, и мы имеем полное право представить некий бесконечный ряд, состоящий из соотносимых друг с другом пар терминов, каждая из которых может заменить собой пару «дух—материя».
Вообще говоря, дуализм можно определить на основании того факта, что он всегда останавливается перед антитезисом двух в той или иной степени частных терминов. Это противопоставление, несомненно, является вполне реальным с определенной точки зрения, и именно здесь может быть обнаружен тот элемент истины, который содержится в дуалистических концепциях; но когда эту противоположность рассматривают в качестве абсолютной и непримиримой, тогда как на самом деле она является относительной и разрешимой, то тем самым исключают всякую возможность пойти дальше двух противопоставленных терминов; мы видим здесь, каким образом дуализм ограничивает себя природой собственной системы. Если же это ограничение не принимается и налицо желание разрешить то противоречие, которого так настойчиво придерживается любая дуалистическая концепция, то оказывается возможным выдвинуть несколько различных решений; два таких решения предоставляют те философские системы, которые могут быть объединены под общим названием «монизм». Можно сказать, что монизм, в сущности, отказывается признать существование абсолютно неразрешимого противоречия и стремится преодолеть его, сводя содержание одного термина к содержанию другого; следовательно, мы, в случае с противоположностью духа и материи, обнаруживаем, с одной стороны, спиритуалистический монизм, стремящийся свести материю к духу, и материалистический монизм — с другой стороны, который, наоборот, требует свести дух к материи. Но каким бы он ни был, монизм в любом случае прав в утверждении, что здесь противоположность не является абсолютной, так как в этом отношении он оказывается не столь узко ограниченным, как дуализм, и по меньшей мере представляет собой попытку проникнуть глубже в сущность вещей; но он же почти с неизбежностью заканчивает другой ошибкой, полностью игнорируя, если вообще не отрицая, существование противоречий как таковых, тогда как они в любом случае, даже оказываясь всего лишь видимыми противоречиями, заслуживают к себе самого серьезного отношения; здесь опять- таки именно особенность данной философской системы оказывается ответственной за эту принципиальную ошибку. С другой стороны, в стремлении свести содержание одного из двух терминов к содержанию другого никогда нельзя полностью избежать той альтернативы, которую устанавливает дуализм, поскольку ничто не рассматривается вне зависимости от этих двух терминов, которые, таким образом, трактуются как основные принципы всего существующего; отдавая себе полный отчет, насколько эти термины связаны друг с другом, можно даже задуматься над вопросом о том, может ли один из них вообще существовать отдельно от другого, или же один из них всегда логически подразумевается в то время, когда, по видимости, утверждается другой. На самом деле мы здесь, в лице этих двух разновидностей монизма, имеем перед собой два различных решения, которые гораздо ближе друг другу, чем это кажется на первый взгляд; тот факт, что спиритуалистический монизм утверждает, что все есть дух, в то время как материалистический монизм, наоборот, утверждает, что все есть материя, не имеет большого значения, поскольку в каждом из этих случаев утверждаемому принципу приписываются важнейшие свойства отвергаемого принципа. Очевидно, что ведущаяся на этом основании дискуссия между матери листами и спиритуалистами должна обернуться простой войной слов; два противоположных друг другу монистических решения представляют собой на самом деле только две стороны одного и того же решения, которое к тому же является еще и неверным.
Именно здесь должно быть предложено иное решение этого вопроса: но если раньше, в лице дуализма и монизма, мы имели дело только с систематическими концепциями чисто философского уровня,
