где жил. Она прошла рядом с Енохом три квартала, но тут он оробел и убежал. Проститутка была сильно навеселе, и ей это показалось очень смешным. Она прислонилась к стене дома и смеялась так заразительно, что какой-то прохожий остановился и тоже начал смеяться. Они ушли вместе, продолжая смеяться, а Енох, весь дрожа, пробрался к себе в комнату очень расстроенный.
Комната, в которой молодой Робинсон жил в Нью-Йорке, выходила на Вашингтон-сквер и была узкой и длинной, точно коридор. Это необходимо твердо помнить. История Еноха, в сущности, гораздо больше история комнаты, чем история человека.
Итак, в ту комнату по вечерам приходили друзья молодого Еноха. Ничего особо примечательного в них не было, кроме одного: они принадлежали к той категории художников, которые разговаривают. Кто не знает таких разговаривающих художников? На протяжении всей мировой истории они собирались у кого- нибудь в комнате и разговаривали. Они разговаривают об искусстве со страстной, почти лихорадочной серьезностью. Они приписывают ему такую важность, какой оно все-таки не обладает.
И вот эти люди собирались, курили сигарету за сигаретой и разговаривали, а Енох Робинсон, мальчик с фермы под Уайнсбургом, сидел и слушал. Он устраивался где-нибудь в уголке и почти никогда ничего не говорил. Как внимательно смотрели по сторонам его большие голубые детские глаза! На стенах висели картины, которые он написал, — наивные, незаконченные. Его друзья говорили и об этих картинах. Развалившись на стульях, они говорили, говорили, говорили, и их головы покачивались из стороны в сторону. Сыпались слова о линиях, о замысле, о композиции много-много слов из тех, которые произносятся постоянно.
Енох тоже хотел бы поговорить, но он не умел. От возбуждения он путался. Пытаясь заговорить, он брызгал слюной, заикался, и собственный голос казался ему и чужим и пискливым. И поэтому он перестал говорить. Он знал, что ему хотелось бы сказать, но, кроме того, он знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах сказать этого не сможет. Если обсуждалась его картина, он жаждал сказать что-нибудь вроде: «Вы же не уловили сути! Картина, — объяснил бы он, — не исчерпывается тем, что вы видите и о чем говорите слова. В ней есть то, что вы совсем не видите и чего увидеть не можете. Вон посмотрите на ту, которая у двери, — на нее падает свет из окна. Темное пятно у дороги, которого вы, наверное, совсем не заметили, оно… понимаете, оно — начало всего. Это бузина, совсем такая, какая росла у дороги против нашего дома в Уайнсбурге, в штате Огайо, и бузина что-то заслоняет. Женщину. Вот что она заслоняет. Ее сбросила лошадь и куда-то ускакала, так что ее тут нет. Разве вы не видите, как тревожно озирается старик, который правит повозкой? Это Тэд Грейбек — у него ферма дальше по дороге. Он везет кукурузу в Уайнсбург, чтобы смолоть ее на Комстокской мельнице. Он знает, что в бузине что-то есть, что-то там скрыто, — и все-таки не уверен в этом.
А там женщина. Понимаете, вот что там! Это женщина, и она прекрасна. Как она прекрасна! Она сильно ушиблась, ей очень больно, но она не стонет, не плачет. Ну, как вы не понимаете? Она лежит неподвижно, совсем белая, неподвижная, и красота изливается из нее и одевает все вокруг. Красота и в небе, в глубине, и на всем вокруг. Конечно, я и не пробовал написать эту женщину. Она слишком прекрасна, чтобы ее можно было изобразить. Как это скучно — все ваши рассуждения о композиции и тому подобном. Ну почему вы не можете просто посмотреть на небо и убежать, как я, когда был мальчиком там, в Огайо, в Уайнсбурге?»
Вот примерно что жаждал сказать Енох Робинсон своим знакомым, которые приходили в его комнату, когда он молодым человеком жил в Нью-Йорке, но каждый раз он так ничего и не говорил. А потом он начал сомневаться в себе. Ему, думал он со страхом, не удается воплотить в картинах, которые он пишет, то, что он чувствует. В смятении он перестал приглашать к себе приятелей, и скоро у него вошло в привычку запирать дверь. Он решил теперь, что у него в гостях побывало вполне достаточно людей и что больше он в людях не нуждается. И, фантазируя, он начал придумывать себе людей, с которыми мог бы разговаривать по-настоящему, и им он объяснял то, что ему не удавалось объяснить живым людям. Мало-помалу его комнату населили духи мужчин и женщин, среди которых он расхаживал и в свою очередь говорил слова. Почти все те, с кем Енох Робинсон был знаком, оставили ему какую-то частицу себя, и он мог менять и преображать эти частицы на свой лад, так что возникало нечто, способное понять и воспринять и женщину, лежащую за бузиной на полотне, и все другое.
Кроткий голубоглазый мальчик из Огайо был абсолютным эгоистом. Все дети эгоисты. Друзья ему не были нужны по очень простой причине — ребенку друзья не нужны. А нужны ему были люди, рожденные его фантазией, люди, с которыми он мог разговаривать по-настоящему, часами просвещать их и бранить, — то есть покорные слуги его воображения. Среди этих людей он всегда был уверенным в себе и смелым. Да, конечно, им разрешалось разговаривать и даже высказывать собственное мнение, но последнее, самое убедительное слово всегда оставалось за ним. Он был точно писатель, всецело поглощенный творениями своего мозга, — крохотный голубоглазый монарх в шестидолларовой комнате, выходящей на Вашингтон- сквер в городе Нью-Йорке.
А потом Енох Робинсон женился. Его начало томить одиночество и желание прикоснуться руками к людям из плоти и крови. В иные дни его комната казалась ему пустой. Похоть подчиняла себе его тело, в мыслях росло вожделение. По ночам ему не давал уснуть непонятный внутренний жар. Он женился на девушке, которая сидела рядом с ним в художественной школе, и они сняли квартиру в Бруклине. У женщины, на которой он женился, родилось двое детей, и Енох нашел себе место в агентстве, где делают рисунки к рекламным объявлениям.
Так наступила еще одна фаза в жизни Еноха. Он завел себе новую игру. Некоторое время он гордился своей ролью создателя материальных ценностей. Он перестал искать суть вещей и начал играть с реальностью. Осенью он голосовал на каких-то выборах, и каждое утро ему доставляли газету. Вечером, возвращаясь со службы домой, он вылезал из трамвая и чинно шагал за каким-нибудь почтенным коммерсантом, старательно придавая себе внушительный вид. Он считал, что ему, как налогоплательщику, следует знать, как управляется страна. «Я приобретаю определенное значение, по-настоящему приобщаюсь ко всему, что происходит в штате и в городе», — говорил он себе, и лицо его принимало забавное выражение собственного достоинства. Однажды, возвращаясь домой из Филадельфии, он разговорился в поезде с соседом по купе. Енох рассуждал о том, что владеть и управлять железными дорогами должно государство, и сосед угостил его сигарой. Енох считал, что правительству следовало бы решиться на такой шаг, и, излагая свое мнение, он даже разгорячился. Позже он с удовольствием вспоминал свои слова.
— Я таки заставил этого типа задуматься, — пробормотал он, поднимаясь по лестнице в свою бруклинскую квартиру.
Конечно же из женитьбы Еноха ничего не получилось. Он сам положил ей конец. У него возникло ощущение, что жизнь в квартире душит его, замуровывает заживо, и к жене, и даже к детям он испытывал теперь то же чувство, что и к друзьям, которые когда-то приходили к нему в гости. Мало-помалу он начал придумывать деловые встречи, чтобы вечером походить по улицам, а когда представился случай, он втихомолку вновь снял комнату, выходившую на Вашингтон-сквер. Затем миссис Эл Робинсон умерла у себя на ферме под Уайнсбургом, и банк, выполнявший функции ее душеприказчика, выслал ему восемь тысяч долларов. Это окончательно вырвало Еноха из мира людей. Он отдал деньги жене и сказал ей, что больше не может жить в этой квартире. Она плакала, сердилась, угрожала, но он только молча посмотрел на нее и ушел. На самом деле жену это не очень-то расстроило. Она считала Еноха не совсем нормальным и побаивалась его. Когда стало ясно, что он не вернется, она забрала детей и уехала в маленький коннектикутский городок, где прошло ее детство. В конце концов она вышла замуж за человека, который скупал и продавал земельные участки, и была более или менее довольна жизнью.
А Енох Робинсон остался в Нью-Йорке, в комнате, полной людей, созданных его фантазией. Он играл с ними и разговаривал, счастливый, как ребенок. Странная это была компания — эти люди Еноха. Вероятно, он переделал в них реальных людей, которые по какой-то неясной причине внушили ему интерес. Среди них была женщина с мечом в руке, старик с длинной седой бородой, за которым всюду ходила собачонка, девочка, у которой чулки все время сползали на ботинки. В комнате Еноха Робинсона вместе с ним жило, наверное, больше двадцати этих воображаемых людей, созданных его детской фантазией.
И Енох был счастлив. Он входил в комнату и запирал за собой дверь. С нелепой важностью он разговаривал вслух, отдавал распоряжения, рассуждал о жизни. Он был счастлив и спокойно продолжал бы зарабатывать на жизнь в рекламном агентстве, если бы что-то не произошло. И конечно же что-то произошло. Вот почему он вернулся в Уайнсбург, и вот почему мы знаем о нем. А произошло то, что
