Выходит, незаконнорожденный сын королевы. Но от кого же? И здесь, на взгляд Сулы, не оставалось сомнений. Она в глаза не видела сводного брата королевы Моргаузы, Артура, Верховного короля всей Британии, но, как и все в округе, слышала немало рассказов об этом сотворившем настоящие чудеса молодом человеке. И первая из этих повестей была о великой битве при Лугуваллиуме, где совсем еще юный Артур внезапно появился подле короля Утера и повел его войска к победе. А после — говорилось дальше в легенде, рассказываемой с гордостью и немалой долей снисхожденья, — он, еще не зная истины о своем происхождении, возлег с Моргаузой, которая была незаконнорожденной дочерью Утера, а ему самому приходилась сводной сестрой.
Время совпадало. Возраст ребенка, и внешность его, и манеры — все совпадало. Нетрудно тогда объяснить и слухи об избиении младенцев в Дунпельдире, не важно, произошло оно по приказу Лота или Мерлина, и даже — ибо таковые обычаи сильных мира сего — оправдать его.
А теперь Лот мертв, Мерлин тоже. Артура заботят иные, более великие дела, да к тому же — если правдивы все байки, что достигают таверны, — к сему времени бастардов у него уже не одна дюжина, и потому, вероятно, он уже выбросил из головы ту роковую ночь или просто позабыл о ней за повседневными заботами королевства. Что до Моргаузы, она не станет убивать собственного сына. Ни за что. Но если король Лот и чародей Мерлин мертвы, а Артур далеко, зачем ей оставлять его здесь? Разве не отпала нужда тайно держать его в этой одинокой заброшенной бухте?
Сула покрепче прижала к себе дитя: страх холодным тяжелым камнем лежал у нее на сердце.
— Сохрани его, богиня. Заставь Ее забыть о нем. Сделай так, чтоб он остался здесь. Хорошенький мой, мой Мордред, мой мальчик из моря.
Дитя, встревожившись от внезапного движенья, крепче обхватило ее руками и пробормотало что-то ей в плечо. Звук вышел почти неслышный, заглушенный складками одежды, но она затаила дыханье и умолкла, раскачиваясь и глядя поверх головы ребенка на стену хижины.
Несколько минут спустя знакомые звуки и скрипы привычной комнаты и протяжный шорох моря за стенами как будто успокоили ее. Дитя у нее на руках задремало. Сула запела ласковую колыбельную, чтоб его сон был крепче:
Той ночью королева Моргауза не стала давать пир.
Когда ей принесли весть о смерти ненавистного чародея, она долгое время сидела без движенья, потом, взяв со стола лампу, оставила ярко освещенный зал, где все еще велись шумные разговоры, и тайком прошла в запечатанное подземелье, где обычно творила свое темное колдовство и ждала проблесков виденья, что нисходили на нее.
В переднем подземном покое на столе стояла наполовину пустая фляга. А в ней плескались остатки яда, что смешала она для Мерлина. Улыбнувшись, королева прошла в другую дверь и опустилась на колени у провидческого озера-омута.
Ясно ничего не разобрать. Спальный покой с изогнутой стеной. Выходит, это комната в башне? На постели лежит человек, недвижимый как сама смерть. И сам на смерть похожий: древний старик, худой как скелет, с разметавшимися по подушке седыми волосами, со спутанной седой бородой. Она его не узнала.
Старик открыл глаза, и это был… Мерлин. Темные ужасающие глаза, глубоко сидевшие в сером черепе, глядели через многие мили. Через моря смотрели ей прямо в глаза, в глаза королевы-ведьмы, склонившейся над своим тайным омутом.
Моргауза, прижимая к животу руки, словно для того, чтобы оберечь последнее, нерожденное еще дитя Лота, поняла, что вновь лгут басни о смерти королевского чародея. Мерлин жив и, пусть он и состарился до срока, пусть здоровье его подорвано ядом, у него достанет сил обратить в ничто ее саму и все ее планы.
Не поднимаясь с колен, она принялась с лихорадочной поспешностью творить заклятье, которое, учитывая слабость старика, могло бы послужить защитой от мести Артура ей и всему ее выводку.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Мальчику казалось, что он один во всем летнем мире, пронизанном жужжанием пчел.
Раскинув руки, он лежал навзничь на вершине утеса и вокруг него колыхался на ветру вереск. Неподалеку чернела прямая полоса срезанного дерна. Квадраты темно-бурого торфа, сложенные один на другой словно куски черного хлеба вдоль рва-шрама, сохли на солнце. Он работал с рассвета, и ров вышел уже длинный. Теперь же мотыга праздно покоилась, прислоненная к горке торфа, а мальчик дремал после полуденной трапезы. В одной руке, лежавшей среди стеблей вереска, был еще зажат кусок ячменной лепешки. Два улья его матери — грубые корзины из ячменной соломы — стояли ярдах в пятидесяти от обрыва. Вереск пах сладостью, пьянил, точно медовуха, которую со временем сварят из меда. В пальце от его лица время от времени носились пчелы, словно крохотные камешки, пущенные из пращи. Ничего больше не нарушало тишину этого дремотного полдня, только снизу издалека накатывали крики морских птиц, что гнездились на уступах утеса.
Что-то переменилось в тоне этих криков.
Мальчик открыл глаза, но не шевельнулся и стал прислушиваться. За новыми криками потревоженных маевок слышались теперь более низкие визгливо-раскатистые и тревожные мяуканья крупных чаек. Сам мальчик не двигался с места около получаса или даже больше, да и вообще птицы давно уже привыкли к нему. Он повернул голову и увидел, как из-за обрыва шагах в ста от него, словно снежный ком, поднимается стая трепещущих крыльев. За обрывом располагалась укрытая бухточка, узкий фьорд, стены которого круто обрывались вниз без намека на пляж. Там гнездились сотни морских птиц: кайры, длинноносые бакланы, маевки и среди них пара крупных соколов. Теперь он увидел и соколицу: с протяжными криками она металась взад-вперед посреди тучи чаек.
Мальчик сел. Отсюда он не мог видеть лодки в бухточке, да и какая лодка могла вызвать такой переполох в колониях птиц, чьи гнезда прятались высоко на обрыве. Орел? Никакого орла он не видел. В лучшем случае, подумал он, это может быть хищный орел, прилетевший охотиться за птенцами, но любой малости, что нарушила бы монотонность дневных трудов, можно было только порадоваться. Мальчик поднялся на ноги. Вспомнив, что в руке у него все еще кусок лепешки, он поднес его было ко рту, но тут увидел на нем жука и с отвращеньем швырнул его в сторону, а потом побежал к бухточке, над которой шумели птицы.
Добежав до самого обрыва, он осторожно заглянул вниз. С визгливыми криками взлетали все новые птицы. Буревестники со свистом взрезали воздух, прямо под ним поднимаясь со скалы в неловком парении, широко расставив лапы и выпрямив во всю длину тяжелые крылья. Крупные черноспинные чайки оглашали утес возмущенным мяуканьем. Уступы, обычно белые от рядами насиживающих свои гнезда маевок, теперь опустели — взрослые птицы с криком били крыльями воздух.
Мальчик лег на живот и подполз поближе к краю, чтобы заглянуть на скалу под собой. Птицы ныряли мимо огромного скального выступа, укрытого ковром тимьяна в пятнах белых цветов. Кустики руты колыхались на ветру, поднятом крыльями. Среди птичьего гвалта мальчик различил новый звук, крик, похожий на крик чайки, но в чем-то едва различимо от него отличный. Человеческий крик. Шел он откуда-то
