— С облегчением? При том, что вы потеряли любимого человека?
— Да. Стыдно, правда же? Я тогда никому в этом не призналась, и это, конечно, не утешило меня в скорби по Джеку и не смягчило моего гнева на несправедливость войны, и все-таки я почувствовала облегчение. Наверное, это было эгоистично, но я вдруг ощутила, что передо мной открылась жизнь, полная возможностей и свободная от обязанностей. И наверное, для меня всегда было самым главным достижением — добиться права не делать того, чего мне не хочется. Мне сейчас без конца твердят, что я, пользуясь успехом прошлого года, должна писать новые пьесы, но дело в том, что мне сейчас этого абсолютно не хочется, и у меня в этом нет никакой нужды, и я этого не делаю. И никто не может убедить меня, что я не права.
— Не могу никак решить: вы предательница своего пола или пример для нас всех? Большинство женщин жалуются, что замужество лишает их работы, но никак не принуждает к ней.
Джозефина рассмеялась:
— Занятное замечание. Марта как-то раз сказала мне, что современная женщина имеет сейчас право и на то и на другое — и на работу, и на любовь. Я не очень-то прилежна ни в том ни в другом. Если б она узнала меня получше, то сильно бы во мне разочаровалась.
— Сомневаюсь. — Джеральдин догадалась, что кроется за этим вскользь брошенным замечанием. — Но бояться провала — совершенно естественно.
Джозефина почувствовала, как заливается краской.
— Когда вас обожают, как вы выразились, от вас ждут чего-то необыкновенного. А это возвращает меня к моей первоначальной мысли: деньги делают человека ленивым, а независимость — одиноким.
— Это вы-то одиноки? — Джозефина поспешила перевести разговор от себя на собеседницу. — Из того, что я о вас слышу, вы не упустите возможности кого-нибудь соблазнить даже на примерке платья к благотворительному концерту.
— Неужели вся эта бравада способна вас одурачить? Чтобы ее поддерживать, приходится выпивать.
Уже не в первый раз Джозефину поразило, с какой быстротой у Джерри меняется настроение.
— Кое-кто мне когда-то сказал, что я слишком богата, чтобы меня хоть что-нибудь волновало, — призналась вдруг Джеральдин. — Тогда я это отрицала, но боюсь, что прожитые впоследствии годы доказывают, что сие утверждение правомерно.
Джозефина добавила сахару в свой остывший кофе и начала его помешивать, догадываясь теперь, что выговориться нужно было не ей одной.
— Этот человек был вам дорог?
— О да, она была мне очень дорога. Когда тебе восемнадцать, кто-то тебе обязательно очень дорог, правда же?
— Вчера вечером в баре вы думали о ней?
— Когда я здесь, я часто думаю о ней. Она хотела стать медсестрой, как ее мать.
— Кто же она была такая? — спросила Джозефина, раздумывая, почему они обе говорят об этом в прошедшем времени, — уж не потому ли, что речь идет о потерянной любви или о чем-то еще более трагичном?
— Из-за нее я еще с четверга ищу возможности поговорить с вами наедине.
Джозефина вспомнила, что Джерри как бы невзначай предложила ей тогда выпить по рюмочке, но она, наверное, оказалась слишком озабочена работой и мыслями о предстоящей встрече с Арчи и не догадалась, что это был не просто дружеский жест.
— Мы вместе росли, я познакомилась с ней, когда мне было лет пять-шесть, но мне казалось, что она всегда находилась рядом со мной. Ее привезли к нашей экономке в Сассекс, где мы в то время жили. Мать девочки умерла, а отец по какой-то причине не мог ее воспитывать, поэтому миссис Прайс удочерила девочку — ей было тогда четыре. Они с мужем годами пытались завести детей, но все безуспешно, а моя без конца занимавшаяся благотворительностью мать, чтобы удержать прислугу, без стеснения набирала себе в работники бездомных и одиноких. — В голосе Джерри появились резкие, обвинительные ноты, и Джозефина поняла, что во всех своих бедах она винит мать. — Господи Боже мой, те времена для меня слились в один длинный, изумительный летний день. Мне мой дом казался самым обыкновенным — но не ей, приехавшей из Лондона. И пока мы вместе росли, я видела все ее глазами: наш парк и леса, и даже небо казалось совсем другим, и все это будто принадлежало лишь нам с ней, и больше никому. Мы мечтали о днях, когда будем жить в нашем доме только вдвоем: ни родителей, ни слуг, — во всем мире только мы одни. — Она рассмеялась. — Я никогда не разбиралась ни в законах о наследовании, ни в вопросах английского классового устройства. Но она была так красива и так целеустремленна и независима, что казалось, в мире нет ничего недостижимого. Мы с вами смеялись над моей способностью не упускать любой случай, но эта девушка, что работает у Мотли, в чем-то ее напоминает. От нее исходит та же энергия, что и от Лиззи.
— Лиззи?
— Да, Лиззи. Я на днях узнала, что вы были с ней знакомы.
Джозефина ахнула.
— Господи, Джерри… Это было ужасно. Она училась в Энсти. Элизабет Прайс…
— Как выяснилось, Элизабет Сэч.
— Неужели вы узнали об этом из моего рассказа?!
— Нет-нет, я знала об этом уже давным-давно. Я знала это еще до ее смерти. — Джерри наклонилась к Джозефине и сжала ей руку. — Послушайте, я рассказала вам об этом не для того, чтобы упрекнуть вас. Откуда вам было знать? Но стоило мне услышать ее имя, и на меня сразу нахлынули воспоминания. Мне захотелось поговорить с вами, объяснить вам, что на самом деле произошло, и узнать что-нибудь новое и от вас. Никто не расскажет мне о том, как она жила в Энсти, но я знаю, что вы расскажете мне все как было.
Джозефина кивнула:
— Я расскажу вам все, что смогу. Но что все-таки тогда случилось?
— Обычная история — поначалу. Мне разрешалось резвиться с дочкой прислуги, поскольку предполагалось, что я повзрослею и мне это со временем надоест, но стоило нам войти в пору юности, как на нас одна задругой посыпались неприятности. К тому времени как ей исполнилось шестнадцать, а мне вот-вот должно было исполниться восемнадцать, наши отношения многим стали казаться совершенно неприличными. Моя мать сочла, что нам пора расстаться, и, связавшись с кем-то из своих знакомых по делам благотворительности — как я сейчас понимаю, с Бэннерман, — отправила Лиззи в Бирмингем. О возражениях не могло быть и речи.
— Вам, наверное, казалось, что наступил конец света. И конечно, вам было тяжело, но ей, должно быть, еще хуже. Я до сих пор помню, в каком ужасе была от Бирмингема после Хайленда.[6] К тому же было военное время, и из-за этого все казалось еще мрачнее. Я мечтала о свежем воздухе в атолльском Блэре,[7] а вместо этого приходилось дышать дымом сталелитейного завода Кайнока.
Джерри грустно улыбнулась.
— Странно, — продолжила Джозефина, — но никто обычно не говорит о том, как парализует людей тоска по дому; хотя, по-моему, нет ничего мучительней этой тоски. День за днем я пребывала в полном отчаянии, и это только из-за перемены места — я с близким другом не расставалась; больше того, моя лучшая школьная подруга поехала со мной в Энсти. Так что для Лиззи это должно было быть в тысячу раз мучительнее.
— Перед ее отъездом у нас была жуткая ссора: она винила меня в том, что я не предотвратила ее отъезд. Тогда-то она и сказала, что я слишком богата, чтобы меня хоть что-нибудь волновало. До этой минуты я даже не подозревала, что «классовый вопрос» просочился и в наши с ней отношения, но, видно, тому, у кого есть дом и деньги, не замечать классовые различия намного проще. Как бы то ни было, но я решила доказать, что она не права, и с десятью фунтами в кармане отправилась в Париж. Там я вступила в Красный Крест и стала водить машины «скорой помощи». — Джерри потянулась за новой сигаретой, но ее портсигар оказался пустым и Джозефина протянула ей свой. — Я не могла дождаться, чтобы уехать оттуда. Казалось, что все чудесное, что было в этой жизни, Лиззи увезла с собой.
