— И вы все это время знали, кто она была такая и что случилось с ее матерью?
— Нет, не знала. Моя мать знала, и Прайсы тоже, но больше об этом никто не должен был знать. И я бы никогда не узнала, если бы не проявила настойчивость.
— Настойчивость?
— Можно свалить это и на Париж.
Джозефина посмотрела на нее с недоумением.
— Жизнь там была ужасной, — продолжила Джерри. — Город бомбили, люди умирали прямо на улицах, но мы спасали их, и нет ничего более поразительного, чем спасение жизни человека. И я решила, что теперь способна на все. Если я умею спасать людей от смерти, значит, смогу устроить там, в Париже, нашу с Лиззи жизнь, и не важно, помогут мне в этом родители или нет. И вот я вернулась домой и рассказала матери, что собираюсь сделать после того, как кончится война. К тому времени Лиззи закончит колледж в Энсти, и мы будем вместе. Она сможет работать медсестрой, а я тоже найду себе какое-нибудь занятие и буду зарабатывать деньги.
— И тогда ваша мать вам все рассказала?
— Да. Она почему-то считала, что я, узнав о той истории, передумаю и на этом все будет закончено. Надо отдать ей должное, так оно и получилось, только не таким образом, как она предполагала.
— Вы рассказали Лиззи, что случилось с ее матерью?
Джерри кивнула:
— Она убила себя по моей вине. Я сразу же написала ей письмо. Я, Джозефина, так рассердилась: мне с детства внушали, что важнее всего на свете твое происхождение. С той минуты, как я могла хоть что-то уразуметь, мои родители пичкали меня рассказами о знатном роде Эшби, а тут они отказывали Лиззи в том, что она должна была знать по праву. Мне тогда казалось это жутким лицемерием; кстати, я и теперь так считаю. Я знаю, что жизнь моя бестолкова и неприкаянна, и тем не менее я всегда знала, кто я такая и где мое место. И знать это заслуживает каждый.
Джозефина молча ждала, когда Джерри продолжит рассказ, пытаясь представить, что она чувствовала в тот вечер, когда двое едва знакомых ей людей обсуждали ее прошлое, понятия не имея, что в это время переживает она.
— Да, я и сейчас считаю, что они были не правы, скрывая от Лиззи ее происхождение, но мне-то следовало рассказать ей об этом совсем по-другому. Если бы только я не поспешила и дождалась той минуты, когда смогла бы рассказать ей обо всем лично, а не с помощью письма… Но я недооценила то, как это известие на нее подействует. Я искренне думала, что стоит мне предложить Лиззи будущее, в которое она сможет поверить, как ее прошлое тут же потеряет свою значимость. — Джерри покачала головой, словно до сих пор не могла поверить своей прошлой наивности. — Я была глупой самоуверенной дрянью. Я думала, что, кроме меня, ей больше ничего не надо. Нет, мое богатство не мешало мне о ней волноваться — такого никогда не было, — но оно не позволяло мне понять ее.
Джозефина пыталась подыскивать утешительные слова, но такие, чтобы не звучали банально или снисходительно. Однако как объяснять Джерри, что в ее тогдашнем возрасте вряд ли хоть кто-нибудь смог бы справиться с подобной задачей успешно? То, что ей во всем разобраться помешала молодость, прозвучит не намного лучше, чем то, что понять Лиззи ей помешало богатство.
Джерри, похоже, оценила ее тактичное молчание.
— Джозефина, — вдруг тихо сказала она, — расскажите мне о том, как она жила в Энсти. Все, что вы помните. Я так мало знаю о последних неделях ее жизни.
«Молчание… От него пострадали та и другая, — подумала Джозефина. — Элизабет Сэч лишили возможности смириться с тем, что сделала ее мать, а она, лишив себя жизни, приговорила того, кто ее любил, к долгим годам самобичевания».
— Я не очень хорошо ее знала, Джерри, — мягко проговорила Джозефина, желая хоть чем-нибудь да облегчить ее боль. — Я была на последнем курсе, а она на первом, и наши пути почти не пересекались. Я могу рассказать вам о колледже, о том, как она проводила там свои дни, о том, что она видела, вставая поутру… Но ведь это не то, чего вы хотите?
Джерри покачала головой.
— Значит, вы помните, как Лиззи умерла, но не знаете, как она жила.
— Так оно и есть. И вы уже слышали все, что я знаю об этом, хотя, клянусь Господом Богом, лучше бы вы этого не слышали.
— Знаете, я бы просто убила Бэннерман за то, что она сделала — влезла в жизнь Лиззи, а потом пустила все на самотек. Я слышала, как Селия сказала вам, что время от времени за ней присматривала, но где она была, когда ее помощь действительно понадобилась?
— Селия сделала то, что считала нужным, — сказала Джозефина неуверенно и скорее из привычной преданности к ней, чем искренне; в глубине души она и сама разделяла мнение Джерри о роковом вмешательстве в судьбу Лиззи мисс Бэннерман.
— Наверное, колледжу заплатили приличную сумму за то, что в него приняли дочь убийцы.
— Об этом мне ничего не известно, но я уверена, что взяли ее не из корыстных побуждений.
— Неужели? Поверьте, Джозефина, я знаю, чем руководствуются эти женщины. Все они на одно лицо. Бэннерман позволяет мне присутствовать в клубе исключительно потому, что семья Эшби вкладывает в него большие деньги. Я всегда ее раздражала, но раньше думала — из-за того, что мое сомнительное поведение угрожает репутации клуба, теперь-то я знаю почему.
— Вы хотите рассказать Селии о том, что случилось? Я имею в виду, о том, как Лиззи узнала о своем прошлом?
— О, не волнуйтесь, я позабочусь, чтобы Селия узнала все до мельчайших подробностей. И я хочу, чтобы вы тоже кое-что поняли. Вы сказали, что к Лиззи трудно было проникнуться симпатией, но это не так. Ей, Джозефина, там просто было тяжко. Ее мир рухнул, и уже во второй раз. Она была потеряна, совершенно потеряна. Кто же в таком состоянии не сорвется? Обещайте мне, что, когда станете о ней писать, вы будете на ее стороне.
— Господи Боже мой, Джерри, да как я могу сейчас о ней писать? И так столько людей уже пострадало. Какая тут книга?!
— Почему же не написать о том, что действительно было?
— В этом-то все и дело: откуда мне знать, что правда, а что нет? Если бы не наш с вами разговор, я бы представила Лиззи в совершенно ином свете, и как бы вы тогда себя чувствовали? И кто знает, вдруг я даю ложное толкование поступкам ее матери или плету о ней ложь? Об истории нельзя писать по догадкам.
— Но и не писать о ней тоже нельзя. Должна признаться: когда я начала прислушиваться к вашему разговору, то просто взбесилась, но стоило мне услышать, почему именно вы решили писать о той истории, и мне это показалось разумным. Мы должны попытаться людей понять — не судить, а понять. Если бы Лиззи поверила, что такое возможно, и если ей бы дали шанс самой понять, а не судить, то, возможно, не о чем было бы и писать. — Джерри шутливо подняла руки вверх. — Я даже и пытаться не стану влиять на ваше прославленное чувство справедливости, но если вы расскажете историю Лиззи правдиво, на душе у меня будет намного легче. Обещайте, что подумаете об этом.
Джозефина кивнула, но неуверенно.
Джерри поднялась и, подмигнув, добавила:
— Если, конечно, после пятницы у вас будет свободное время.
Они вышли из столовой — к облегчению ее работниц, которые уже нетерпеливо ждали, когда можно будет наконец накрыть столы к ленчу, — и стали медленно подниматься по лестнице.
— Опишите мне Марту, — попросила Джерри и, заметив, что Джозефина колеблется, поспешно добавила: — Мне не нужно тщательно продуманного портрета, мне нужна небольшая зарисовка. Забудьте на минуту, что вы писательница, побудьте хоть немного обыкновенным человеком.
— Хорошо. Она невыносима — взрывчата, отважна до безрассудства и до ужаса проницательна. Таких сильных натур, как Марта, я ни разу в жизни не встречала — иначе непонятно, как эта женщина смогла бы пережить все, что с ней случилось, — и она никогда не стесняется высказать то, что думает. Марта страстна, доброжелательна, умна и полна противоречий. Я полагаю, жизнь с ней может свести с ума, но скучно с ней не будет.
