— Я думал, что могу их вам доверить!
— Что вы хотите этим сказать?
— Я пытался в течение шестнадцати лет сделать из этого сорванца леди. Вы не имели никакого права приводить их сюда!
— Но, Роберт, ваша сестра имеет право интересоваться своей матерью — равно как и вы.
— По чистой случайности эта женщина родила нас, но она вовсе не была нам матерью, мисс Гамильтон. Миссис Лаверти была мне больше матерью, нежели Блудница Хоукс-клиф.
— Это вы так считаете. Но она пыталась. А ваш отец не разрешал ей стать настоящей матерью.
— Вы ничего не знаете о моих родителях.
— Как и вы. — Она протянула ему книжку, которую держала в руке. Это был потертый томик в матерчатой обложке с голубой ленточкой, с помощью которой его можно было завязать. — Возьмите это, Роберт. Это дневник вашей матери.
Потрясенный и настороженный, он переводил взгляд с книги на Белинду, но не сделал ни одного движения, чтобы взять книгу.
— Вы читали ее дневник? Как вы могли?!
— Я знаю, что она поняла бы, особенно если бы я сумела показать вам, как она вас любила. Дорогой, я начинаю понимать, почему вы так сердиты на нее.
— Сердит? Кто сказал, что я сердит? Я не сердит. С чего бы мне быть сердитым? — проревел он. — Если мне пришлось прожить всю жизнь, мирясь с ее распутством, так на что же тут сердиться?
— Роберт, будьте к ней справедливы! Вы не можете не понимать, что ваш отец извратил ваше представление о ней еще до того, как вы достаточно повзрослели, чтобы разобраться…
— Мой отец был хорошим отцом! Он учил меня отличать добро от зла. Вы не понимаете… — Хоук попытался обуздать свои чувства и говорить спокойным тоном, потому что ему не хотелось, чтобы Бел поняла, до какой степени его нервирует эта тема. — У моего отца никого не было, кроме меня, — с усилием проговорил он. — Возможно, он слишком много пил, он не мог жить без вина, это так, но из соображений чести он остался с ней, вместо того чтобы протащить наше имя через скандал бракоразводного процесса, когда она произвела на свет Джека. И как же она отблагодарила его за это? Спуталась с каким-то уэльсским маркизом и подарила нам близнецов! Я, конечно, рад, что у меня есть братья, но вам не кажется странным, что она рожала детей, хотя вовсе в них не нуждалась?
— Вот как вы думаете, да? Что она вас не хотела? Она, кстати, подозревала об этом. Роберт, взгляните на эти страницы… — Она опять протянула ему дневник, но он оттолкнул ее руку и направился к двери. Ему казалось, что если он сейчас не уйдет отсюда, то может наговорить Белинде всяких гадостей, о которых будет потом жалеть.
— Все это абсурдно. Я ухожу. — Он уже потянулся к дверной ручке, но ее голос остановил его.
— «Сегодня Хоуксклиф снова заставил Морли играть роль отца…» — И Бел замолчала.
Хоук остановился, пряча от нее лицо. Граф Морли — так его почтительно титуловали в детстве, пока он не унаследовал титул герцога. Ему незачем было поворачиваться к своей любовнице, он знал — она раскрыла дневник его матери и прочитала из него этот отрывок.
— «Мой бедный сын. Его до такой степени снедает чувство вины из-за того, что вся любовь его отца принадлежит ему одному, что он, в свою очередь, пытается быть отцом своим маленьким братьям. Для мальчика тринадцати лет это слишком много. Он такой серьезный и правильный, он почти никогда не улыбается — а мне и вообще никогда…
Я могла бы простить Хоуксклифу его холодность, его бесчувственное равнодушие ко мне, но как простить, что он украл у моего ребенка беспечное детство, которое должно у него быть перед тем, как он вступит в мир ответственности, так сильно выходящей за пределы ответственности обычного человека?»
Хоук закрыл глаза. Ему было больно.
— «Без сомнения, наш Морли достоин своего предназначения, но порой, когда я вижу его, этого сурового, храброго ребенка-мужчину, мне хочется обнять его и сказать: „Вы не виноваты в том, что отец не любит ваших братьев. Виновата в этом я“«.
— Довольно, — взмолился он.
Ему казалось, что в груди у него горит костер, что там бушуют чувства, от которых его сердце разорвется. Оттого, что он стоял много лет выпрямившись, позвоночник его словно превратился в стальной штырь. Всю жизнь он должен был служить примером, вести себя безукоризненно. Быть совершенством. Это была обязанность, возложенная на него отцом. Никаких послаблений. «Не совершите ошибки. Не кажитесь дураком».
Он с трудом сглотнул. Он не мог заставить себя повернуться, но на стене перед ним висело зеркало, и в нем он видел Белинду, смотревшую ему в спину сочувственным и любящим взглядом.
Он быстро перевел взгляд и посмотрел на отражающуюся в зеркале неприбранную, пыльную, полузабытую комнату. Он боролся с собой. Он увидел бархатную подушку, на которой обычно сидела любимая кошка матери, и воспоминания нахлынули на него с такой силой, что он чуть не расплакался.
Белинда подошла и погладила его по спине.
— Поговорите со мной, — ласково предложила она.
— Мне… — он прерывисто вздохнул, — понимаете, мне не разрешали любить ее. Я был всего лишь ребенком, я нуждался в ней — но если я выказывал любовь к ней или потребность в ее общении, отец считал это предательством. У него никого не было, кроме меня. Так он говорил мне всякий раз, когда напивался. Он говорил, что все зависит от меня. Пусть у нее будут все остальные, пусть она держит при себе своих ублюдков, говорил он, но я — его сын. Это было несправедливо по отношению к моим братьям, это было несправедливо по отношению ко мне, и я понимал, что по отношению к ней это тоже несправедливо.
Бел обняла его. Он крепко стиснул ее, чувствуя, что стена злобы, воздвигнутая его отцом, неслышно рушится внутри его.
— Когда ее расстреляли эти французские стрелки, о Боже, Бел, мне хотелось… умереть. Столько лет я вел себя с ней как бесчувственный негодяй, как этого хотел мой отец! Понимаете? Я довел ее до этого. Я виноват в том, что она умерла.
— Роберт…
— Если бы я не осудил ее, закрыв для нее свое сердце, глядя на нее сверху вниз, так, словно сам я совершенно безупречен, она не почувствовала бы необходимости обелить себя этим глупым героизмом. Если бы только я сказал ей то, что мне на самом деле хотелось ей сказать, она и сейчас была бы жива!
— А что вам хотелось ей сказать, Роберт?
— Что я люблю ее, Бел. Пожалуйста, скажите, что она знала об этом!
— Она знала, — прошептала Бел, прижимая его к себе. — Не стыдитесь ее больше, Роберт. Она подарила вам лучшее, что в вас есть, — сердце, которое умеет любить.
При этих ласковых словах самообладание покинуло его. Потеря была слишком глубока, и она терзала его сердце. всю жизнь.
— Ах, Бел, единственный человек, которого я стыжусь, — это я сам.
Он сел, опустил голову на руки, изо всех сил стараясь сдержать слезы. Сердце его сжималось от горя и вины. Бел притянула его голову себе на грудь. Она утешала его, точно мать, которой он никогда не знал.
Шли дни.
Внутренние оковы, с которыми он жил столько лет, рухнули, и это в буквальном смысле слова высвободило его способность любить, как если бы его сердце вырвалось на свободу из тех тисков, которые столько времени служили ему защитой. Но его любовь к Белинде начала тревожить его. Ведь он знал, чем рискует, знал, что ему предстоит нелегкий выбор — долг или сердце. Он больше не в силах был скрывать от нее чувства, разрывающие его на части.
Он стоял на крепостной стене замка и озирал земли и поля, на которых трудились крестьяне, — был первый день жатвы. Хоук старался не поддаваться чувству вины. Вот и теперь в который уже раз он отогнал это чувство, увидев на дороге одинокого всадника. Солнце светило прямо в глаза, и Хоук прищурился.
