Алекса был очень серьезен, когда он спросил:
— Чем я могу это помазать?
— Выглядит так же плохо, как и ощущается?
— Если это настолько же больно, милая, насколько страшно на вид, то, значит, боль адская, — сказал Алекс. — Завтра ты снова поедешь со мной. А сейчас скажи, чем я могу это помазать.
Она нашла мазь в своей корзинке и, пока он смазывал растертую кожу, терпела, сжав зубы. Постепенно боль утихла, по телу разлилось тепло, и у нее вырвался вздох облегчения.
— Вот так лучше. Благодарю. Если у тебя еще есть бренди, я совсем приду в себя. — Она уже бодро улыбалась, и Алекс приподнял ее подбородок, целуя уголок рта.
— У тебя есть все задатки солдата, — сказал он, поддразнивая ее. — Сложность лишь в твоей прискорбной склонности к неподчинению. — Когда она открыла рот в негодующем протесте, он снова поцеловал ее, смеясь. — Я принесу еду и бренди, цыпленок, но боюсь, тебе придется оставаться наверху, поскольку внизу народ несколько раздет.
— Неужели только крысы составят мне здесь компанию ночью? — спросила она с притворным расстройством, роясь в вещах в поисках теплой ночной рубашки, которая очень была бы кстати в сыром прохладном сарае.
— Нет, — ответил Алекс. — Больше нет смысла притворяться. Я защищу тебя от крыс, и мы согреем друг друга.
На следующий день Джинни ехала на Буцефале, перед Алексом, сидя так, чтобы растертая кожа не саднила. Вечером, когда они остановились на привал, Алекс принес ей кожаные бриджи.
— Они мне как раз! — сказала Джинни с изумлением. — Как это может быть?
Алекс засмеялся:
— У Джеда много талантов. — Он смотрел на нее прищурившись, пока она любовалась собой, расхаживая по маленькой комнатке, которую генерал реквизировал над деревенской кузницей. — Я теперь не уверен, что это была хорошая мысль, — задумчиво сказал он. — Они подчеркивают все твои округлости, которые обычно скрыты юбкой. Твой вид возбудит даже самого изнуренного человека. А поскольку я далеко не изнурен…
Он хотел поймать ее, но она, смеясь, отстранилась.
— Вы должны сдержать свою неуемную страсть, генерал, на несколько дней. Я немного нездорова, — пояснила она, и щеки ее слегка порозовели.
Алекс нахмурился, но потом его лицо прояснилось.
— Ты не представляешь, какое это облегчение, цыпленок. Я так боялся, что у тебя может быть ребенок.
Тень промелькнула на ее лице, и она отвернулась, занявшись одеждой.
— Нет необходимости бояться этого. Я бесплодна.
— Да откуда ты можешь это знать? — Алекс схватил ее за плечи и резко повернул к себе. Она пожала плечами.
— Ты забываешь, что я довольно долго была замужем. Моя неспособность зачать ребенка объяснялась не тем, что муж мало старался.
Она прямо высказала жестокую правду, и Алекс вздрогнул. Ему было легко забыть, что Гилл Кортни когда-то обладал телом, которое, как он, Алекс, чувствовал, принадлежало только ему одному. Это было легко, потому что он знал, что к ней не прикасался другой мужчина в том смысле, что не любил ее по- настоящему. Она была наивна в любви, словно девственница. А сейчас это откровенное высказывание прозвучало равносильно пощечине, и его передернуло от картины, которая тут же возникла в воображении.
— У меня совещание со штабом, — вдруг сказал он, направляясь к двери. — Пожалуйста, не ходи в этих бриджах по лагерю. Они только для верховой езды.
Джинни посмотрела на закрытую дверь и печально покачала головой. Мысли Алекса нетрудно было понять, но почему его должно беспокоить напоминание о давно умершем человеке? Нет, мужчины определенно являются загадкой. Она легла на слежавшийся матрац — единственную постель в этом скромном жилище, и, закинув руки за голову, стала размышлять, как отреагировал бы Алекс на ее слова, если бы они думали о браке. Одно дело, когда любовница не способна зачать, это даже очень удобно, но для жены — это катастрофа. Алекс, конечно, мечтает иметь сыновей. Лишившись корней, наследства, он захочет основать собственную семью, свою династию на земле, за которую воевал и будет продолжать воевать, если не шпагой, то речами в парламенте, когда начнется восстановление страны. Но она запретила себе думать о будущем, решила никогда не допускать даже намека на планирование будущего. Это только приводит к безысходному отчаянию, как она только что поняла.
В последующие дни у Джинни совсем не было времени думать о будущем и еще меньше, чтобы что-то планировать. Они двигались через холмы Котсуолда, и там следы боев первой гражданской войны, которая шла вокруг Оксфорда, со всей очевидностью демонстрировали тщетность недолговечной победы. Джинни чувствовала гнев солдат и офицеров, их горечь и возмущение оттого, что они вынуждены терпеть тяготы и лишения, рисковать жизнью в новых битвах, хотя прошлые победы парламента должны были показать мятежникам, что сопротивление бесполезно. Вместе с горечью появилась и жажда мести. И, похоже, генерал Маршалл одобрял это стремление. Хотя он и не допускал грабежей, но смотрел сквозь пальцы на действия солдат, когда они обнаружили укрытие раненых роялистов и вдоволь над ними поиздевались, прежде чем убить. Когда полк беспокоили группы мятежников, кусавшие его фланги, словно гусеница — край листочка, месть его не знала границ. Он преследовал их, отказываясь брать пленных, оставляя раненых на милость своих солдат.
Джинни с болью наблюдала эту беспредельную жестокость, слепое безразличие к страданиям. В какой-то степени она понимала, что ими движет, понимала, что Алекс, позволяя своим людям выражать горький гнев таким путем, предотвращал неизбежное уныние, ослабление боевого духа, дисциплины — всего, что неизбежно сопровождало марш-бросок в тяжелых условиях. Это могло привести к мятежу, который ему потом пришлось бы подавлять безжалостной рукой. Но понимание не означало прощения, и хотя она по-прежнему так же сильно любила его, варварство солдат приводило ее в отчаяние, вбивая клин между ней и Алексом, и однажды она не смогла промолчать.
В один из дней они подошли к небольшой деревушке, где их бурно встретили возбужденные жители. Они с готовностью рассказывали командиру этого замечательного полка о зверствах войск мятежников. Они даже привели шесть захваченных в плен кавалеров, которые были пойманы при попытке украсть лошадей, чтобы присоединиться к войскам графа Гамильтона и к шотландцам, а ведь ни один англичанин в здравом уме не признает их главенства!
Генерал Маршалл выслушал обвинения, казалось, с полным безразличием и только сказал:
— Повесить их.
— Нет! — Джинни забыла свое место, забыла, что не должна оспаривать решения генерала при всех, а уж на этой площади народу было достаточно. — Алекс, ты не можешь допустить такого варварства.
— Замолчи! — проревел он, и глаза на загорелом лице заполыхали зеленым огнем. — Ты осмелилась советовать мне!
Джинни вздрогнула, столкнувшись с яростью, глубины которой она до сих пор не испытывала на себе. Но она стояла на своем.
— Ты помнишь, что сам говорил о генерале Колни в Уинчестере? Что он мясник, который не понимает, как сделать, чтобы наказание стало действительно сдерживающим фактором. Ты говорил, что крайностью ничего не достигнешь. Разве не достаточно уже этих крайностей? Какая может быть польза от того, что ты повесишь этих людей? Кого ты надеешься удержать их смертью? Здесь только верные сторонники парламента. — Не дожидаясь реакции на свои слова, она развернула лошадь и галопом вылетела из деревни, не обращая внимания на удивленные взгляды солдат, которые хотя и не слышали слов, но поняли, что произошел какой-то спор между генералом и врачом полка.
На площади наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком копыт по камням. Алекс раздумывал над словами Джинни. Он знал, почему в последние недели между ними возникло отчуждение, но смирился с этим как с последствием выполнения долга. Его обязанностью было подчинить своей власти мятежные районы и поддержать боевой дух войск, которые имели право на месть. Если месть была жестокой и
