– Разумеется. А почему ваша свеча догорела?
– Я долго не спал.
– Почему? – подозрительно спросил Жак.
– Я читал.
Жак еще более подозрительным взглядом окинул захламленный чердак.
– Меня так заинтересовал вот этот первый листок, на который я взглянул совершенно случайно… – отвечал Жильбер, кивнув на раздерганный по листику мешок, – ведь вы, сударь, так много знаете, вы, должно быть, можете сказать, из какой это книги?
Жак бросил небрежный взгляд на страницы и пробормотал:
– Понятия не имею.
– Это, разумеется, роман, и какой!..
– Думаете, роман?
– Да потому что там рассказывается о любви, как в настоящих романах, с той лишь разницей, что язык этой книги гораздо лучше.
– Однако я вижу внизу на этой странице слово «Исповедь». Мне кажется…
– Что?
– Что это, возможно, невыдуманная история.
– Да нет, что вы! Человек не мог бы так рассказать о самом себе. Его признания слишком откровенны, его суждения чересчур беспристрастны.
– А мне кажется, что вы ошибаетесь, – с живостью возразил старик, – автор, напротив, хотел представить миру человека таким, каким его создал Бог.
– Так вы знаете, кто автор этой книги?
– Ее написал Жан-Жак Руссо.
– Руссо? – с восхищением воскликнул молодой человек.
– Да. Здесь несколько разрозненных страниц из его последней книги.
– Стало быть, этот бедный, неизвестный, необразованный молодой человек, почти попрошайничавший на больших дорогах, которые он исходил пешком, и есть Руссо? Тот самый, что стал впоследствии автором «Эмиля» и «Общественного договора»?
– Да, он самый. Впрочем, нет, – с непередаваемым выражением грусти проговорил старик, – нет, это не тот Руссо: автор «Общественного договора» и «Эмиля» – это человек, разочаровавшийся в мире, в жизни, в славе, даже отчасти в Боге. Другой же Руссо.., тот, что пишет о госпоже де Варен, – юноша, вступающий в жизнь тем путем, каким приходит на землю утренняя заря, это ребенок со своими радостями и надеждами. Между двумя этими Руссо – пропасть, им никогда не суждено соединиться… Их разделяют три десятилетия несчастий!..
Старик сокрушенно покачал головой, опустил руки и глубоко задумался.
Жильбер казался растерянным.
– Так значит, приключение с мадмуазель Галлей и мадмуазель Граффенрид – не выдумка? И он на самом деле так пылко любил госпожу де Варен? Значит, это правда, что обладание любимой женщиной опечалило его, вместо того чтобы осчастливить, как он того ожидал? Разве все это не восхитительный обман? – спросил молодой человек.
– Мой юный друг! – отвечал старик, – Руссо никогда не лгал. Вспомните его девиз «Vitam impendere vero».
– Я его встречал, но так как я не знаю латыни, то не смог его понять.
– Это значит: «Отдать жизнь за правду».
– Неужели возможно, – продолжал Жильбер, – чтобы человека, начавшего с того, с чего начинал Руссо, полюбила прекрасная дама, знатная дама? О Господи! Да это дает надежду, которая может свести с ума тех, кто, будучи выходцами из таких же низов, как Руссо, посмели поднять голову!
– Вы, вероятно, влюблены и видите совпадение между своим положением и положением Руссо?
Жильбер покраснел, но не ответил на вопрос.
– Далеко не все женщины похожи на госпожу де Варен, – проговорил он, – среди них встречаются и гордячки, и недотроги – любить их было бы чистым безумием.
– Тем не менее, молодой человек. – отвечал старик, – подобные случаи не раз выпадали на долю Руссо.
– О да! – вскричал Жильбер. – На то он и Руссо! Конечно, если бы в моей душе тлела хотя бы искорка пламени, бушевавшего в его сердце и воспламенившего его гений…
– Так что же?
– Тогда я бы себе сказал, что нет такой женщины, даже самой знатной, которая могла бы со мной сравниться, а пока я – ничто, пока у меня нет уверенности в будущем, пока я смотрю на окружающих снизу вверх и у меня разбегаются глаза. Ах, как бы я хотел поговорить с Руссо!
– Зачем?
– Я бы у него спросил, сумел ли бы он подняться до госпожи де Варен, если бы она сама не снизошла до него? Я бы его спросил: «Что, если бы вам отказали в обладании, так вас опечалившем? Не стали бы вы его тогда добиваться, пусть даже…»
Молодой человек замолчал.
– Пусть даже?.. – подхватил старик.
– Пусть даже ради этого вам пришлось бы пойти на преступление?
Жак вздрогнул.
– Должно быть, жена проснулась, – сказал он, обрывая разговор, – пойдемте-ка вниз. Кстати, начинать работать никогда не рано. Идемте, молодой человек, идемте.
– Вы правы, – отвечал Жильбер, – простите, сударь, я увлекся. Но, знаете, бывают такие разговоры, от которых я словно пьянею; некоторые книги приводят меня в восторженное состояние, а подчас меня посещают мысли, от которых я готов сойти с ума.
– Так вы влюблены, – заметил старик.
Жильбер ничего не ответил. Он принялся сгребать фасоль во вновь сколотые из страниц мешки. Жак не стал ему мешать.
– У вас не очень-то роскошная комната, – проговорил старик, – зато здесь есть самое для вас необходимое. А если бы вы к тому же поднялись пораньше, то имели бы возможность подышать утренней свежестью, что немаловажно для столичного жителя, весь день напролет вдыхающего смрадные запахи большого города. Здесь недалеко бульвар Жюссьен, там сейчас цветут тополя и альпийский ракитник. Стоит только бедному пленнику ощутить утром их аромат, и ему на целый день хватит этой радости, не так ли?
– Я понимаю, – сказал Жильбер, – но я так ко всему привык, что просто не обращаю внимания.
– Скажите лучше, что вы не так давно пришли в город, чтобы успеть соскучиться по деревне. Вы готовы? Тогда идемте работать.
Указав Жильберу на дверь, Жак пошел следом и запер за собой дверь на замок.
На этот раз Жак проводил своего спутника прямехонько в ту самую комнату, которую Тереза накануне называла кабинетом.
Бабочки под стеклом, гербарии и минералы в темных деревянных рамках, книжный шкаф орехового дерева, узкий длинный стол под зеленым сукном, где в идеальном порядке были разложены рукописи, четыре кресла-стула с продавленными сиденьями, обтянутыми черной ворсистой тканью, – вот и вся обстановка. В кабинете царил безупречный порядок, все сверкало чистотой, но было неуютно: в этот пасмурный день слабый дневной свет едва просачивался сквозь двойные шторы, и мрачное, холодное это жилище казалось лишенным не только роскоши, но простого достатка.
Лишь небольшой клавесин розового дерева на прямых ножках да скромные каминные часы с выгравированной на них надписью «Мастер Дольт из Арсенала» говорили о том, что это подобие могилы обитаемо: струны клавесина отзывались металлическим позвякиванием на грохот проезжавших по улице карет, а маятник часов нарушал тишину серебристым постукиванием.
Жильбер почтительно вошел в описанный нами кабинет; обстановка показалась ему пышной, потому что почти не отличалась от той, к которой он привык в замке Таверне; особенно большое впечатление
