– Я хочу пить! – закричал Альтотас. – Я хочу пить, подай мне воды, Ашарат.
Бальзамо ничего не ответил, не пошевелился; он пристально смотрел на умирающего, словно хотел до мельчайших подробностей запомнить, как тот будет умирать.
– Ты слышишь меня? – ревел Альтотас. – Слышишь?..
В ответ – то же молчании, все та же неподвижность безучастного зрителя – Ты меня слышишь, Ашарат? – взвыл старик в последнем приступе гнева. – Воды! Дай мне воды! Лицо Альтотаса менялось на глазах.
Не было больше блеска во взгляде, только едва мерцали тусклые огоньки; со щек сошел румянец; почти не слышно было дыхания; его длинные нервные руки, в которых он, как ребенка, унес Лоренцу, приподнимались теперь, но словно по инерции, и суетливо двигались, похожие на щупальца полипа; злоба лишила его немногих сил, вернувшихся было к нему в минуту отчаяния.
– Ха, ха! Ты, верно, думаешь, что я слишком медленно умираю! Ты хочешь меня уморить жаждой! Ты с вожделением поглядываешь на мои рукописи, на мои сокровища! Ты уверен, что они уже в твоих руках! Погоди же! Погоди!
Сделав над собой нечеловеческое усилие, Альтотас достал из-под подушек своего кресла флакон и открыл его. От соприкосновения с воздухом содержимое стеклянного сосуда вспыхнуло огнем и выплеснулось наружу; Альтотас стал брызгать вокруг себя огненной струей.
В тот же миг рукописи, сваленные в кучу вокруг кресла старика, разбросанные по комнате книги, свитки, с огромным трудом добытые из пирамид Хеопса, а также во время первых раскопок в Геркулануме, вспыхнули, словно порох. Огненная река разлилась по мраморному полу и явила взгляду Бальзамо нечто похожее на один из пылающих кругов ада, о которых рассказывает Данте.
Альтотас несомненно рассчитывал на то, что Бальзамо бросится в огонь спасать главное достояние, которое старик решил унести с собой в могилу, однако он ошибался:
Бальзамо был по-прежнему спокоен, он укрылся на опускном люке, где был неуязвим для пламени.
Пламя охватило Альтотаса, но он не испугался, а, казалось, почувствовал себя в своей стихии; огонь действовал на него, как на гипсовую саламандру, украшающую фронтоны наших древних замков; огонь не жег его, а будто ласково лизал своими пылающими языками.
Бальзамо по-прежнему не сводил со старика глаз. Огонь перекинулся на дерево, и за пламенем стало не видно старика. Огонь плясал у подножия дубового массивного кресла, на котором восседал Альтотас, и – странная вещь! – хотя пламя уже охватило нижнюю часть его туловища, было Очевидно, что он этого не чувствует.
Напротив, прикосновение языков пламени действовало на него, казалось, благотворно: мускулы умирающего постепенно ослабли, и выражение неведомого доселе блаженства застыло на его лице. Разлучившись с телом в свой последний час, старый пророк на огненной колеснице словно был готов вознестись на небеса. Он был всемогущ в этот последний час, дух уже отлетел от тела. Он был уверен в том, что ему уже нечего ждать, и устремился к высшим сферам, куда уносил его огонь.
С этой минуты глаза Альтотаса, ожившие в первых отблесках пламени, стали смотреть в никуда, в пространство между небом и землей, словно пытались обогнать убегающую даль. Старый волшебник был тих и смиренен; он наслаждался каждым своим ощущением, слушал в себе боль, словно последний звук, доносившийся с земли; старик тихо прощался с могуществом, с жизнью, с надеждой.
– Я умираю без сожаления, – говорил он. – Я всем владел на земле; я все изведал; я совершил все, что дано совершить человеку на земле; я был близок к бессмертию!
Бальзамо захохотал, и дикий этот хохот привлек внимание старика.
Альтотас бросил на него сквозь огненную пелену полный величия взгляд – Да, ты прав, – молвил он, – есть одно обстоятельство, которое я упустил из виду, это Бог!
И, как если бы это магическое слово вырвало из него душу, Альтотас откинулся в кресле. Он отдал Богу последний вздох, который так надеялся оставить при себе навсегда!
Бальзаме вздохнул. Не пытаясь ничего спасти из священного огня, на который лег умирать этот новоявленный Зороастр, Бальзамо снова спустился к Лоренце и Отпустил пружину, после чего подъемное окно поднялось к потолка скрыв от его глаз огромное пекло, напоминавшее кратер вулкана.
Всю следующую ночь огонь, как ураган, гудел над головой Бальзамо, однако он ничего не делал для того, чтобы погасить пламя или убежать от него: он не чувствовал никакой опасности рядом с бесчувственным телом Лоренцы. Однако, вопреки его ожиданию, огонь стих после того, как выгорел весь верхний этаж вплоть до кирпичной сводчатой крыши и языки пламени слизнули дорогие лепные украшения. Бальзамо услышал похожие на рев Альтотаса последние завывания пламени, умиравшего с жалобными стонами.
Глава 19.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГЕРОИ СНОВА ОПУСКАЮТСЯ НА ЗЕМЛЮ
Герцог де Ришелье находился в спальне своего версальского особняка, где он пил шоколад с ванилью в обществе Рафте, требовавшего от него отчета Герцог был очень занят своим лицом, издали рассматривая себя в зеркале, и потому почти не обращал внимания на более или менее точные расчеты своего секретаря.
Неожиданно стук каблуков в приемной возвестил о приходе посетителя, и герцог поспешно допил шоколад, беспокойно поглядывая на дверь.
Бывали часы, когда герцог де Ришелье, подобно состарившейся кокетке, мог принимать далеко не всех.
Камердинер доложил о приходе барона де Таверне.
Герцог, вероятно, собирался придумать какую-нибудь отговорку и перенести визит своего друга на другой день или хотя бы на другое время, однако едва дверь отворилась, как резвый старикашка влетел в комнату, на ходу небрежно сунул руку маршалу и плюхнулся в глубокое кресло, жалобно скрипнувшее не столько под его тяжестью, сколько от удара.
Ришелье наблюдал за другом, напоминавшим фантастического персонажа Гофмана. Он услышал скрип кресла, потом тяжелый вздох и обернулся к гостю.
– Ну, барон, что новенького? – спросил он. – Ты тосклив, как сама смерть.
– Тосклив!.. – повторил Таверне. – Тосклив…
– Черт побери! От радости, как мне кажется, так не Вздыхают.
Барон взглянул на маршала с таким видом, словно хотел сказать, что пока Рафте в спальне, объяснений по поводу его вздоха дать нельзя.
Рафте все понял не оборачиваясь, потому что он тоже, как и его хозяин, поглядывал иногда в зеркало.
А как только он понял, он сейчас же скромно удалился.
Барон проводил его взглядом, и едва дверь за ним затворилась, он продолжал:
– Тосклив – это не то слово, скажи лучше – обеспокоен, крайне обеспокоен.
– Ба!
– В самом деле! – вскричал Таверне, умоляюще сложив руки. – И не надо делать вид, что ты удивлен. Вот уж больше месяца ты водишь меня за нос отговорками:
«Я не видел короля» или «Король меня не заметил», или:
«Король на меня дуется». Тысяча чертей! Герцог! Так не отвечают старому другу. Месяц – ты только вдумайся! – это же целая вечность!
Ришелье пожал плечами.
– Что, черт возьми, ты хотел бы от меня услышать? – возразил он.
– Правду!
– Дьявольщина! Ведь я тебе уже сказал ее, черт подери! Я тебе на уши вешаю эту самую правду, да только ты не хочешь в нее поверить, вот что!
– Как? Ты хочешь, чтобы я поверил, что ты, герцог и пэр, маршал Франции, камергер, не видишься с королем, если каждое утро присутствуешь на церемонии одевания? Оставь эти шутки для других!
– Я уже говорил тебе и повторяю, это невероятно, но это правда – вот уже три недели я каждое утро являюсь к одеванию, я, герцог и пэр, маршал Франции, камергер!..
–..а король с тобой не разговаривает, – перебил его Таверне, – и ты не говоришь с королем? И ты
