— Это, сударь? Свиная отбивная а 1а....
Но я не дал ему договорить. Дрожащим голосом я спросил:
— Это — свинина?
— Совершенно верно, сударь. Толстый кусок нежнейшей мякоти...
— Вы подаете свинину? — перебил я.
— У нас не кошерный ресторан. У нас и европейская, и еврейская кухня.
Я вздохнул с облегчением:
— Уф-ф-ф! Тогда, простите, я не могу есть у вас,— и я оскорбленно поднялся со стула и двинулся выходу с так и не зажженной сигаретой во рту.
Один из официантов проводил меня до дверей. Он извинился и у самого выхода чиркнул мне спичкой из фирменного коробка ресторана «Кармель».
Больше я полевыми исследованиями еврейской кухни не занимался.
Впрочем, более удачные попытки иной раз тоже могут привести к тяжелым последствиям. Следует иметь в виду, что у этнографов, занимающихся вопросами питания, есть правило, по которому любую пищу изучаемого народа нужно есть. Нужно разделить трапезу, нужно ввести органолептику в записи. От души желаю истинному полевому исследователю заняться как-нибудь системой питания каннибалов. Посмотрим, как он примет участие в их трапезе — не в виде блюда, разумеется. Этого я не желаю никому, даже тем, кто смеялся надо мной из-за выражения на лице, когда мне показали лапку только что съеденной нутрии. Мясо было вкусным, зато перепончатая лапа вызвала такие ассоциации...
Есть люди, которые, занимаясь народами Юго-Восточной Азии, ломаются на соусе из перебродившей рыбы: вьетнамском ныок-маме или бирманском нгапи. Запах его столь, мягко говоря, своеобразен, что известен случай, когда скромного студента-бирманца, везшего с собой банку нгапи в чемодане, высадили в Европе из вагона. По отношению к вьетнамскому ныок-маму европейцы делятся на две примерно равные части: одни, нюхнув его, бледнеют после этого при одном его упоминании, другие же находят в нем вкус, добавляют в бульон и мясо и даже — вьетнамцы до этого за несколько тысяч лет не додумались!— потребляют как безотказное средство от похмелья. Последний способ употребления разработан одним из наших военных советников. Настоящие исследователи — все! — относятся ко второй части. С гордостью замечу, что тут я ученый истинный.
Мы с Суреном кончили тяжелый трудовой день и имели право отдохнуть и расслабиться.
На площади он свистнул такси.
— Слушай, я тебе обещал в хорошее место сводить. Как ты насчет замечательной одной кебабной?
Зови меня просто Мано
…Наконец-то хоть один шофер тормознул, отреагировав на мою поднятую руку. Битых два часа я стоял на этой курве (не пугайтесь: «курва» у мексиканцев означает всего-навсего «крутой поворот») в надежде, что кто-то подбросит меня до ближайшей мастерской. Надо же случиться такому: полетели один за другим два баллона.
— Не лезь на гауйяво, парень,— успокаивал меня, несомненно, добрый водитель. На его языке это означало: не возбуждайся, все будет в порядке.
— Спасибо, сеньор Санчес,—сказал я. Его фамилию я прочитал на ветровом стекле машины. Многие владельцы транспортных средств, особенно деревенские, полагаю, из гордости, метят таким образом свою собственность. Во всяком случае, на развалюху или, как говорят в Мексике, «каркачу», моего спасителя вряд ли кто польстился бы. В столице, к примеру, он должен был бы еще заплатить приличную сумму за то, чтобы ее отправили на автомобильное кладбище.
Но сейчас я был несказанно рад и этой «антилопе-гну», а еще более ее хозяину.
— Только не зови меня сеньором.
Для друзей я просто Мано.
