конусообразной расщелине вижу следы камнепада: глыбы разных форм и размеров застыли там, словно на веки вечные. Отвесы Кловена голые и всегда затянуты мрачной завесой из пены, брызг и морской пыли. У подножия утеса кипит и грохочет прибой. А вершина его, задние и боковые склоны едва прикрыты чахлой, пожухнувшей травой — она примята ветрами к ничего не родящей земле.
Чуть правее от вершины утеса к югу тянется относительно пологий склон, поросший такой же мертвой травой. Он спускается к морю под углом двадцать-двадцать пять градусов — по крайней мере, так рассчитал Женя Качесов. Дальше — крутой обрыв высотой метров семьдесят-восемьдесят и черные скалы. Обрыв тоже затянут сизой пеленой. У подножия его ревет бездна. Это и есть непосредственно мыс Горн.
Справа от него, на северо-востоке, виднеются две бухточки, и в ложбине на одном из лысых, безжизненных холмов, сползающих к воде, торчит покосившаяся плита из черного гранита — строгий неприметный памятник тысячам жертв этого гиблого места, где в извечной жестокой борьбе сталкиваются два океана — Тихий и Атлантический.
Некоторое время спустя мыс Горн остался у нас справа по кормовому борту. Чтобы увидеть его, нам пришлось пройти 9425 морских миль.
Оторвав в конце концов взгляд от мыса Горн, обладающего поистине зловеще-притягательной силой, я спустился в столовую, сел за стол и, пользуясь редким, счастливым случаем полного одиночества, принялся записывать в тетрадку первые, сумбурные, впечатления о том, что видел. И тут вдруг меня резко повело в сторону. Я едва не рухнул с дивана — но удержался. В следующее мгновение барк дал большой крен на левый борт. Все, что было на столах, со звоном и бряцанием попадало на пол: чашки, блюдца, пепельницы... Я успел схватить только очки, которые беспечно оставил на столе наш художник Андрей Петрович Красильщиков. Его холсты, законченные и те, что были еще в работе, тоже оказались на полу. Следом за ними перевернулись три или четыре кресла...
Стремглав взлетаю по трапу на верхнюю палубу — и вижу: несколько курсантов на полубаке с криками цепляются за натянутые, как струны, гитовы и гордени левого борта около фок-мачты, спасаясь от удара волны, пробившейся сквозь клюзы фальшборта... Пролив Дрейка все-таки проявил свое коварство.
Спустя некоторое время «Крузенштерн» внезапно выровнялся и, раскачиваясь на величественной зыби, двинулся дальше на запад. А шквал, налетевший со стороны Огненной Земли и накренивший барк на двадцать-двадцать пять градусов, вскоре стих. Нам крупно повезло: в проливе Дрейка, в частности у мыса Горн, таких, относительно спокойных дней в году — наперечет. Меж тем мы миновали скалистый, похожий на голову носорога, мыс Ложный Горн — южную оконечность полуострова Харди, — который моряки, идущие через пролив Дрейка с запада на восток, часто принимают за настоящий Горн, потому как оба мыса что близнецы-братья. А слева по борту, милях в тридцати, показались плоские вершины островов Диего- Рамирес, затянутые белесой вуалью. Как бы слившиеся воедино, они являли собой жалкий клочок призрачной земли — мираж на краю света.
Утром 31 декабря, в канун Нового — 1996 — года, «Крузенштерн» вышел из пролива Дрейка в Тихий океан.
За неделю до Натальина дня
Александр Пушкин
Дорога на Нитру
Бродзяны могли бы стать местом паломничества пушкинистов. Однако в стране, еще недавно называвшейся Чехословакией, в знаменитом курортном городке Карловы Вары, где мне довелось побывать, о Бродзянском замке никаких сведений не было. Не знали о нем ни в туристском агентстве «Чедок», ни в городском бюро информации, ни даже в российском консульстве.
Это название преследовало меня давно — еще с тех пор, когда отец, известный пушкинист, работал над составлением генеалогического древа рода Пушкиных. Пушкинистом он стал после того, как свой первый бой в Отечественную войну принял под Полотняным Заводом, родовым гнездом Гончаровых... Тогда он дал себе зарок: «Если уцелею, буду заниматься Пушкиным». Так оно и случилось.
Я искала название Бродзяны на самых подробных картах, зная лишь, что замок находится в западной Словакии, где-то на границе с Моравией. Тщетно! Бродзяны нигде не значились. Дотошно расспрашивала свою карловарскую знакомую Александру Михайловну Галенкову (в годы войны она десантницей была заброшена в Словакию, освобождала Прагу и Карловы Вары, и как почетная жительница города, давно уже живет здесь). Не знала и она.
