поднимаемся дальше, и вдруг летит с горы вся свора боевым клином. Впереди вожак, справа от него сука, слева кобель второго ранга, по бокам два прошлогодних кобеля. Говорю товарищу: стой, буду разбираться. А в руке — один сачок на тонкой алюминиевой трубке. Объясняю русским языком кобелю: тра-та-та, ничего мы не нарушили. А сам представляю зрительно, как ловлю его в прыжке и разрываю пасть. Овчарки останавливаются в трех метрах и заливаются яростным лаем. Это проверка: дрогнул — не дрогнул.
Вспоминаю: в кармане — банка с формалином. Открываю и отвертываю крышку. И представляю, как он прыгнул, а я плеснул. Кобель все ревет, но морщится уже, будто и вправду получил. А тут сбоку на полметра другой самец выступает. Вожак лишь поднял уголки рта — метнулся тот, как ошпаренный, снова в строй. Потом все разом, точно по команде, повернулись кругом и отбежали метров на двадцать пять. Там — новый поворот и клином же — обратно, встали метрах в пяти-шести. Пару раз еще подскакивали, но вставали дальше и дальше...
Страшная вещь — толпа! Мышей когда в клетке изобилие, самцы теряют потенцию, у самок рассасываются эмбрионы. У людей в городах каждый третий мужчина — не мужчина, женщины перестают кормить грудью. Гормональная система угнетена, и виной тому — избыток зрительных контактов. Москвичи, заметил Панютин, друг другу в глаза не смотрят. А деревенские — смотрят, ибо говорят не только ртом, но и мимикой: в двух десятках слов, цензурных и нецензурных, расскажут вам всю «Анну Каренину».
Мимический язык — наследие нашего звериного прошлого. Он предшествовал нынешнему языку, звуковому, и был им вытеснен, однако не исчез.
Сидит, например, некий майор Пронин перед подследственным, вглядывается в непроницаемое лицо и задает все одни и те же вопросы. Но только слышит: не был, не видел. А чутье вдруг подсказывает: здесь темнит фраер, надо проверить. То мимический язык разошелся со звуковым.
Или американцы проводят опыт: просят артистов изобразить девять разных душевных состояний, фотографируют и снимки показывают совершенно разным людям — от папуасов до нобелевских лауреатов. Все читают фотографии одинаково: тут гнев, тут удовольствие, а там — страх.
Зверь на такое чтение — и вовсе мастер. Не владеет он словом, приучен вглядываться в чужие морды, и движения нашего лица для него — очень громкий разговор. Хозяин еще только думает вести собаку гулять, а она уже несется к двери. И никакой телепатии.
Тогда, в Таджикистане, человек был перед овчарками спокоен и уверен в себе. По лицу его и по позе кобель увидел: этот будет драться. И хищник решил на рожон не лезть.
Пусть блефовал человек, пусть на вербальном, словесном то есть уровне сам сознавал это, — он все зрительно представил, и сработала его мимика. А если животное обманывается, то ведь и мы не всегда распознаем истинные намерения человека по выражению его лица...
И еще, замечает Панютин — неправда, что дикий зверь боится огня. Хоть и устоялось в литературе мнение: костер посреди джунглей, желтые глаза в ночи... Но если разобраться, то пожары и палы хищник видит частенько и, наоборот, должен к ним бежать. На гарях мясо жареное валяется, живое мясо не знает, где скрыться. Но человек у костра что-то видит, может взять камень, дубину, сунуть в морду горящую ветку и нахальничает — деваться-то некуда. А хищник судьбу не испытывает. Иначе говоря, мы приписываем огню силу нашего собственного поведения.
Собеседником из травоядных был однажды у Панютина лось-«людоед».
— Случилось это в Воронежском заповеднике, — рассказывает Константин Константинович, — шла первая декада мая и довольно странная: в лесу сухой лист лежал, а на лугу выбилась приличная уже травка. Часа в три ехал я на велосипеде по тропинке: слева кювет, дорога и лес, а справа — луг заболоченный. Поперек тропинки, вижу, стоит лось: задние ноги по одну сторону, а передние — по другую. Рога в бархате, молодые, на пять отростков. Еду, звоню в звоночек, чтобы отошел, а он замер и смотрит. Озорная даже мысль появилась: пригнусь и проскочу под брюхом. Но за три метра все же останавливаюсь и на словах, чтобы молчанием не насторожить, объясняю: надо проехать. И воображаю, как отступил он метра на три- четыре, а я дальше по тропке качу. Рукой показываю, куда отойти. Он отошел, на меня глядит. Я помахал: молодец, мужик, дескать.
Часа через полтора возвращаюсь тем же путем. Знакомец стоит метрах в десяти от тропинки, сережки с ивы срывает. Голова вытянута, красиво солнце его освещает. Я притормозил и полюбовался. Метрах в четырехстах потом встречаю ватагу школяров, топают к себе в деревню. Там лось, говорю, посмотрите, но не приставайте, опасно, не рогами бьет, а передней ногой; прошиб осенью грудь подпаску.
Сел я снова в седло и укатил. Что было дальше — знаю только по рассказам. Ребята не удержались, начали швырять палки — опаской я их все-таки заразил. Гнал пацанов лось добрые триста метров до железнодорожной насыпи.
Часа в четыре утра едет по этой тропке на велосипеде лаборант наш, прирожденный трус. Остановился, начал кричать лосю. Тот — к нему, он — на дубок. Лось ходит вокруг, а страдалец кидается сучками и труса празднует по полной программе.
Минут сорок спустя тарахтит егерь на мопеде, зверя видит. Я его! — думает. И — за палку. А лось — навстречу. Спасла героя ольха в полтора обхвата, куда вскарабкался он метров на десять. Мне бы не забраться.
А еще через полчаса шагали с поезда несколько мужчин. Древолазы кричат, а эти не боятся, — оттого, видимо, что много их. Лось посмотрел и ушел.
