почему вы не хотите вести себя адекватно.
— Из вашего рассказа как-то выпал эпизод с убийством моего ягненка.
— Мы даже не знаем наверняка, кто задавил вашего ягненка: я или мой дядя. Кроме того, пятьдесят шесть фунтов у вас никто не отнял.
Его логика была неопровержима. Эмма не сразу нашлась с ответом.
— И все же это не дает вам права спать со мной. Храбрая девочка. Говорит по сути, никаких околичностей.
Эмма молчала и лишь дерзко смотрела на него своими синими глазами. Но во взгляде ее был не только вызов, но и мольба.
Он растерялся. На несколько секунд.
Он чувствовал, что нравится ей, что ее на самом деле влечет к нему, хотя он действительно не знал, как сломить ее упорное сопротивление. Действовать грубой силой он не хотел. Очень тихо, почти нежным шепотом, он сказал:
— Я надеюсь, что мое признание не поколеблет вашу ненависть ко мне, но сегодня утром я испытал нечто столь восхитительное, столь эротичное, чего никогда в жизни не испытывал. Прошу вас, не просите меня делать вид, что ничего не было.
Эмма молчала, и тогда он добавил:
— Вы хотите похоронить то, что случилось. Я хочу наградить нас за это. Эмма, это было что-то. Но никто из нас не может приписать заслугу только себе. Наши воли, наши страсти, объединившись, достигли такой силы, что мы даже растерялись. Не надо делать вид, что этого не может случиться вновь.
О чем он? Да он просто сумасшедший! Часы громко тикали где-то в районе ее ягодиц, зудели ладони, «тик-так» отдавалось в плечах, в голове, во всем теле, крепко прижатом к деревянному корпусу. Часы передавали ее телу вибрацию. Ей показалось, что деревянная с бронзовой отделкой колонна покачнулась, задела что-то внутри ее. Грудь ее вздымалась и опадала. Она вдыхала его запах, сам воздух был напоен им — запахом его тела, одежды, волос, и запах этот был созвучен тому, что наполнял дом: теплый, экзотический, нежный, усиливающийся от тепла, пробирающийся ей под кожу, пропитывающий ее одежду.
Голова ее кружилась. Мыслить здраво в этом состоянии она была не способна.
Случилось. Ничего не случается само по себе. Этим утром он сделал с ней это. Он привязал ее к стулу и...
— Я... я... — Эмма заикалась. — Я не допущу...
Он покачал головой и засмеялся.
— Вы бы и в первый раз ничего не допустили. Но сердце ваше бьется, как военный барабан, всякий раз, как вы об этом думаете.
Военный барабан. Эмма слышала его слова и разволновалась еще больше. Сейчас в речи его, такой аристократически правильной, не было и намека на заикание. Ни единой запинки. И пауз не к месту тоже нет. Он мог говорить самые невероятные, самые неприличные вещи, произнося их безукоризненно гладко.
В самом деле — барабанная дробь. Именно так сердце ее билось в эту минуту.
— Я думала, что вы уважаете мое решение, — обиженно сказала она. — Там, наверху, вы сказали...
— Все верно. Хотя, как вы помните, мне нравится оказывать влияние на ваши решения, когда я с ними не согласен.
Она подпрыгнула, когда он коснулся завитка на виске.
— Где? — спросил он шепотом. Он осторожно раздвинул пряди волос на виске — искал след от пули. — Ах! — воскликнул он удивленно и с сочувствием. — У вас швы! — Он нежно прикоснулся к шраму.
Затем, очевидно, ему захотелось понюхать след от ее раны, потому что он прижался носом к тому месту. Она слышала, как он глубоко вдохнул, прижался к ней. Их одежда соприкоснулась. Нога его оказалась между ее ног. Сандаловое дерево, гвоздика, цитрус. Он тонул в этих ароматах, отдававших мистикой. Она решила, что так пахнет его мыло. От волос шел приятный чистый запах.
— Представьте, что вы пойдете в тюрьму, если мне не уступите, — предложил он.
— Вы не отправите меня в тюрьму только потому что я не буду с вами спать.
Он чуть-чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в глаза.
— Ладно, скорее всего нет, — он таинственно улыбнулся, — если вы откажете мне тактично.
Она сжала губы, придав лицу обиженное выражение.
— Нет, благодарю вас.
— М-м-м... — Он нахмурился. — Нет, — сказал он, покачав головой. — Недостаточно тактично.
Эмма сделала то единственное, что позволяло ей оставленное пространство: она отвернулась. Его губы уткнулись ей в щеку. Он повернул ее лицо к себе. Всюду был он: с одной стороны его рот, с другой — его ладонь. Ощущение было странное, двойственное по меньшей мере. Лицо ее оказалась между его ртом и ладонью, тело прижато к деревянному корпусу часов в углу.
И в этот момент он прижался губами к ее губам и начал целовать.
Она откинула голову и ударилась затылком о резной корпус часов. В этот момент часы начали бить. Он целовал ее ровно в три часа ночи. Этот день, наверное, был самым длинным днем в ее жизни. И что самое странное, часть ее желала оставаться зажатой в этом углу и не хотела, чтобы ей предоставляли выбор.
Она позволила себе поцеловать его в ответ. Он застонал, чуть переменил позу. Те безумные две утренние минуты словно вернулись. Она положила руки ему на грудь. О счастье, на этот раз они были свободны. Она оттолкнулась от теплой шерсти куртки, от твердой груди, но губы ее тянулись к нему, вбирали его тепло. Настоящее раздвоение личности. Она хотела, чтобы ее забросили на плечо и понесли наверх, бегом, а там, наверху, он любил ее яростно и так долго, что она потом сутки не могла бы на ноги подняться.
Стюарт между тем нисколько не утратил пространственной ориентации. До тех пор, пока он стоял там, где стоял, и удерживал ее лицо, она давала ему целовать себя. Она даже не пыталась скрывать своего наслаждения. Поэтому он ограничивал свободу ее перемещений не только ради себя, но и ради нее. Она открыла рот, теплый, медовый, изысканно-вкусный, впустила его язык. Но в тот момент, когда он попробовал убрать руку, она шевельнулась. Он перехватил ее за талию и снова прижал к часам.
— Это будет работать против вас в Лондоне. В присутствии вашего дяди вы не сможете так себя вести, — быстро зашептала она.
Она дрожала. Он не мог решить, хорошо это или плохо. Он решил, что, наверное, хорошо. Он чувствовал, как быстро бьется ее сердце.
— Мы еще не в Лондоне, -сказал он и медленно опустил ее руку. Одной ладонью он оперся о корпус часов, другой взялся за дверную ручку. Таким образом руки его были с обеих сторон от нее на уровне ее плеч.
— Так что мне сделать? — спросил он. — Связать вас? -Он сухо засмеялся.
Зрачки ее расширились. Одно он понял точно: Эмма любила свою независимость так же сильно, как многие женщины стремятся к защищенности. Он уже тогда понимал, что держать ее в ловушке нехорошо. Но что ему оставалось? Если он отпустит ее, она убежит; если он будет давить на нее, то начнет драться. Стюарт всего лишь пытался найти равновесное состояние. Но при этом он понимал, что свое желание так утолить он не сможет.
Хотя он даже не мог бы точно сказать, в чем его желание состоит. Он хотел секса, это точно, но не только его. Он мог бы получить то, что хочет, — она едва ли могла бы оказать ему серьезное сопротивление. Он хотел, чтобы она сама изъявила желание. Больше, чем просто желание. Он хотел, чтобы она приняла его с той же безумной страстью, как это было утром. Тогда, казалось, она готова была умереть, если бы он не вошел в нее.
— Вы расчетливы, — процедила она сквозь зубы. — Вы уже раньше так поступали. Вы совращаете женщин. Искушаете. Соблазном вовлекаете во что-то очень развратное.
Он усмехнулся в ответ:
— Да, я сам дьявол.
Но Эмма видела, что ему весело. То ли он сам развеселился, она ли его развеселила, Эмма не знала.
— Но я не настолько испорчен, как вы думаете более серьезным тоном сказал он. — Но в одном вы правы — я знаю подход к женщине. Вначале я выясняю, чего вы хотите. И, используя это знание, соблазняю вас. Затем наступает второй этап, более трудный, состоящий в том, чтобы выяснить, в чем вы нуждаетесь. Очень часто хотение и потребность совсем не совпадают. Почти никогда не совпадают. Такова природа потребности. Острой, выжигающей нутро. Так что я могу вам дать, Эмма Хотчкис? Что вам по- настоящему надо от мужчины, который стоит перед вами?
Она поцеловала его, жадно, бесстыдно. Так она без слов ответила на его вопрос.
— Почему... почему вы вообще... Ах, то, чего вы добились... — несвязно пробормотала она.
— А, — с улыбкой сказал он, — значит, вас все-таки ко мне тянет. Но мы оба уже давно это поняли. Я смотрю на вас, и вы краснеете. Отсюда можно заключить, что если бы я ласкал вас более интимно, то у вас подкосились бы колени и... Не станем забегать вперед. И от этого я вознесся бы так высоко, о нет, я стал бы таким твердым... — Он издал нечто вроде смущенного смешка. Неужели что-то, им самим сказанное, могло настолько его смутить?
Ну и поделом ему.
— Это все секс, и ничего кроме секса, — сказала Эмма.
— Нет. При той степени интимности, о которой я говорю, должно быть доверие. — Он вновь засмеялся. Опять это слово! — То, о чем я говорю, включает множество эмоций. Игру эмоций. Мы уже связаны. Мы оба чувствуем это — глубокую, нежную интимную связь между нами, и, честно говоря, меня это удивляет и заставляет насторожиться — я не понимаю природу этого чувства.
Любовь. Вдруг это слово пришло на ум. Неужели они обсуждают это чувство? Отчего-то ему вдруг припомнилась чета Станнелов. И, вспомнив этих людей, он подумал, что та интимная связь, которую он только что описывал, не так Уж сродни чему-то грязному, развратному, она другая. Может, в эти мрачные цвета ее окрасили его собственные страхи и его застенчивость.
Любовь между двумя людьми. Интимность, которая включает двоих, и только двоих. Но каждый человек индивидуален, каждый инстинктивно стремится защитить свой мир, свои личные,
