предстоит выследить убийцу.
Благодаря интуиции, скудной информации и, возможно, по большей части неосторожности я осведомлена о его ужасных злодеяниях в Нью-Йорке и Лондоне и вот теперь на Монмартре, который горожане называют Холмом. Этот район приобрел известность как место обитания художников и поэтов и еще тем, что здесь находятся улицы, где мужчины покупают удовольствие, а женщины теряют свое доброе имя.
Я еду в коляске по темной булыжной мостовой на поиски безумца, и тревога охватывает меня — зачем взвалила на себя такую задачу? Как ни стараюсь найти объяснение, ничто не приходит на ум. Бросает в дрожь при мысли, с чем я могу столкнуться в эту темную ночь. «У тебя гусиная кожа», — говорила мама каждый раз, когда меня пробирал холод. В эту мрачную ночь трудно представить себе что-либо более неприятное.
В лужах, оставленных недавно прошедшим дождем, отражается свет от газовых фонарей. Над землей висит серая пелена, и ночной воздух пахнет сыростью.
Если бы Диккенс сейчас писал о Париже, то, несомненно, отметил бы, что это не лучшие, а худшие времена. В Городе света бесчинствуют анархисты, задавшиеся целью свергнуть цивилизованную форму правления, а с востока надвигается смертоносная «черпая лихорадка», и костлявая старуха уже размахивает окровавленной косой.
В городе, по которому проносятся волны насилия и где свирепствует болезнь, никто не будет прислушиваться к моему предостережению, что среди людей бродит еще одно зло. Не остается ничего другого, как самой покончить с ним.
Немецкий доктор. Так называли его в сумасшедшем доме на острове Блэкуэлл из-за акцента и одежды, хотя нам ничего не было известно о его происхождении и национальности. Наверняка я знаю лишь то, что он есть зло, отъявленное чудовище, жаждущее крови женщин.
Поскольку своими жертвами он выбирает проституток, я одета соответствующим образом.
Я смело купила у уличной девки с Монмартра поношенное черное платье с нескромным низким вырезом на груди, с подолом на пятнадцать сантиметров выше моей щиколотки. Даже после стирки оно все еще пахнет дешевой розовой водой. Шерстяная шаль, дрянная красная губная помада и вульгарный шик, которые привели бы в ужас баптистского священника, довершают мой наряд. Могу гордиться, ведь мне с успехом удавалось выдавать себя за танцовщицу и дрессировщицу слонов, за служанку и воровку.
Я многое узнала об Алхимике с тех пор, как впервые столкнулась с ним в Нью-Йорке. Некоторое время я считала, что он просто безжалостный зверь, убивающий женщин ради сатанинского удовольствия, но теперь уверена, что его безумные действия скрывают дьявольский замысел, а пробиркам и микроскопам отводится зловещая роль.
Коляска останавливается у обочины тротуара в том месте, которое я назвала извозчику. Пришло время опробовать план, и в этом помогут смелость и решимость.
У извозчика на лице написано полное безразличие. Он искоса бросает на меня взгляд и присвистывает, беря деньги.
— Удачной охоты, мадемуазель.
Он думает, что я ночная бабочка. Очень хорошо. Значит, я выдержала первое испытание, и это вселяет немного больше уверенности, но когда я выхожу из коляски, чувствую, что нервы напряжены до предела.
Я нахожусь в районе, где, по моим предположениям, человек в черном будет охотиться за добычей. Обычно улица бывает полна народу, но в связи с осенним праздником на площади Бланш она безлюдна. Влажный холод обволакивает меня, и я туже заворачиваюсь в шаль.
Париж — древний город с красивыми изогнутыми улицами и широкими бульварами, но его побочный отпрыск Монмартр — это престарелая особа со своими причудами и капризами. Улицы здесь узкие и многолюдные, с небольшими магазинами, бистро и дешевыми хибарами художников и писателей. Улицы, запруженные повозками, заканчиваются на середине склона, а затем превращаются в лабиринт узких переулков и лестниц, затененных замшелыми плакучими ивами и вьющимися виноградными лозами.
Добропорядочное общество не видит ничего респектабельного в Монмартре; его богемные обитатели скандально прославились на весь мир безнравственностью и распущенностью. Его репутация также подорвана преступностью и социальными пороками, процветающими в кварталах трущоб, применительно к которым словосочетание «немытые массы» не литературная аллегория, а характеристика местных жителей.
Внизу раскинулся Париж. Бульвары освещены лампами накаливания Эдисона, а второстепенные улицы — бледно-желтым светом газовых фонарей. Весь в огнях центр города, где разместилась грандиозная Всемирная выставка, посвященная столетию Французской революции. Здесь представлены чудеса природы и технические новинки со всего света, в том числе целая североафриканская деревня, удивительный самодвижущийся экипаж, работающий на бензине, и электрическая субмарина наподобие «Наутилуса» Жюля Верна, которая может опускаться под воду на глубину десятков метров. На выставку прибыл даже Буффало Билл[3] со своим знаменитым шоу «Дикий Запад».
Экспонат выставки, оставляющий наиболее ошеломляющее впечатление и вызывающий много споров, — это 300-метровая стальная Эйфелева башня, самое высокое на земле творение рук человеческих, вдвое превышающее Великую пирамиду Гизы. Деятели искусства решительно выступили против строительства башни, расценив переплетение стальных конструкций как предательство французского искусства и истории и назвав ее Вавилонской башней.
Как жаль, что я сейчас не на выставке, а иду по темной безлюдной улице в районе, имеющем более яркий социальный колорит, чем Барбари-Коуст[4] в Сан-Франциско.
Как мне рассказывали, Монмартр получил свое название, потому что шестнадцать веков назад у подножия холма обезглавили святого Дионисия. По преданиям, он поднял с земли свою голову и отнес на вершину холма, от этого пошло название Mons Martyrum — Гора мучеников. В течение столетий здесь находилась деревня с ветряными мельницами, которые мололи муку для Парижа. Но постепенно город разросся, и холм стал его частью.
Когда на мельницах перестали молоть муку, в них разместились кабаре и танцевальные залы, стали слышны непристойные шутки. Скандальные исполнительницы канкана, художники и поэты, представители богемы с длинными волосами, бунтарскими убеждениями и свободными взглядами на любовь стали переселяться из Латинского квартала в эту деревушку с великолепными видами и низкой платой за жилье.
Мои размышления о Монмартре прерываются, и я застываю на месте, увидев человека в черном, который вышел из двери в двадцати шагах впереди меня и остановился в свете фонаря. Я делаю вид, будто с интересом рассматриваю лампы, выставленные в витрине магазина, где хозяин оставил зажженной масляную лампу, чтобы был виден его товар. У меня с собой китайский веер, и я прикрываю им лицо.
Холод пробегает у меня по спине, когда я уголком глаза рассматриваю мужчину.
— Боже мой, — шепчу я. Как такое могло случиться, что человек, которого я разыскиваю, вдруг появился передо мной?
До смерти напуганная, не в силах бежать обратно по темной улице, я стою как вкопанная, а он зажигает сигарету. Я вижу, что у него взъерошенные темные волосы, выбивающиеся из-под канотье, на нем мешковатые брюки и длинный, дешевого покроя сюртук.
Хотя одет не совсем так, как человек, с кем у меня произошла стычка в Нью-Йорке, производит он то же самое впечатление: бедный иммигрант из Восточной Европы, недавно сошедший с парохода на острове Эллис.[5]
Он оборачивается и смотрит прямо на меня. Теперь я вижу, что у него борода и круглые, в золотой оправе, очки.
Опускаю руку в карман и зажимаю в ладони резиновую спринцовку с кислотой. Кроме полицейского свистка у меня есть необычное оружие, которое я переняла у проституток из трущоб Мехико. Они держат при себе небольшую, помещающуюся в ладони резиновую спринцовку, наполненную острым перцем и их мочой. Этим содержимым можно брызнуть в глаза чересчур агрессивным мужчинам. Скромность не позволила мне воспользоваться своей телесной жидкостью, и вместо нее я налила кислоты для пайки, которую взяла у горничной в гостинице.
