улице дышат тем же воздухом и живы, по крайней мере пока.
Дорожные ремонтные бригады не жалуют этот район, как и извозчики, — мостовая в рытвинах и колдобинах. Дома в трещинах, штукатурка во многих местах обвалилась или опасно свисает. Разбитые окна затянуты материей или кое-как забиты досками. В квартале, где я нахожусь, два кабачка, винный магазин и небольшая лавка, где торгуют овощами и мясом; соотношение зеленого змия к продуктам питания — три к одному.
И мужчины, и женщины на улице кажутся подавленными жизнью. Ловлю на себе их взгляды, хитроватые и злые, и покрепче прижимаю сумочку. Это не бедный рабочий люд, рядом с которым я трудилась в Питсбурге; они значительно ниже рабочего класса — поденщики, мелкие преступники, попрошайки, старьевщики. Одежда у людей обоих полов грубая и поношенная; обувь по большей части — сабо из самой дешевой жесткой кожи.
Черные флаги анархии вывешены в нескольких окнах вдоль улицы.
Места, где бываешь, пробуждают различные чувства. Здесь я испытываю горечь, страдание, боль и гнев. Нищета, пьянство и насилие оставили следы на улице.
У входа в дом, где жила Симона, девочка пяти-шести лет играет с грязной куклой. Ее мать сидит на ступеньках и качает на руках маленького ребенка, напевая колыбельную с закрытым ртом. Она кашляет в лицо ребенку и поднимает голову.
— Подайте несколько су для ребенка. — Ее мольба о грошах для детей заставляет меня остановиться.
Девочка скачет ко мне с широкой счастливой улыбкой. Жизнь жестоко обошлась с ней, но по ее глазам и улыбке я вижу, что душа ее еще чиста. У нее течет из носа, она вытирает его своей тонкой ручкой и протягивает ее ко мне. Ее босые ножки огрубели, покрылись коркой и все в грязи. Не думаю, что она вообще когда-нибудь носила обувь. Платье разорвано и в грязи, как и ее ноги. Девочка явно истощена — кожа да кости.
Мне хочется взять ее на руки, отнести домой, вымыть, одеть и накормить. Она жертва злой Фортуны, как и ее мать и малышка сестра, ибо они все наверняка заболеют гриппом и скоро умрут. У меня разрывается сердце, и я делаю единственное, что могу в данный момент: достаю из кошелька деньги и даю женщине. Уверена, маленькой семье этого будет достаточно, чтобы хорошо питаться в течение недели; жаль только, если большая часть этих денег, а это вероятно, будет истрачена на выпивку.
Внутри за дверью грязнее, чем на улице. На лестнице кухонный запах от готовки дешевых и немудреных продуктов — протухшего мяса и гнилых овощей; к нему примешивается еще запах немытого человеческого тела. Вонь, грязь, антисанитария. К моему ужасу, подниматься нужно на пятый, последний этаж, где жила Симона.
Мне жутко, но в такие моменты, когда смелость подводит меня и одолевают сомнения, по какой-то необъяснимой причине ноги обретают свой собственный разум и идут независимо от меня.
Грубый мужской смех доносится с одного из верхних этажей, пока я поднимаюсь по лестнице. Дойдя до четвертого этажа, я обнаруживаю, что это слышится из квартиры, дверь в которую открыта. Мужской смех заставляет учащенно биться мое сердце. Так смеялся мой отчим, когда возвращался домой после ночной попойки со своими приятелями, будоража весь дом. Часто это заканчивалось скандалом с моей матерью, и я вскакивала с постели, чтобы убедиться, не ударил ли он ее.
Из открытой двери выходит мужчина. Он почти такой же грязный, как девочка на улице, небритый, лохматый, с космами, торчащими из-под морской фуражки, более сальной, чем его волосы. Грязный шейный платок пропитан потом, и с трудом можно догадаться, что когда-то он был красным. У этого типа вид уличного хулигана, кого парижане называют «апаши».
— Эй, куда идешь, милашка?
Я подавляю желание ответить, так как уверена, что он воспримет это как проявление интереса к нему, и быстрее иду дальше. На пятом этаже нахожу квартиру Симоны и стучу несколько раз. Никто не отвечает. Стучу сильнее, отчего дверь приоткрывается. Толкнув ее, я просовываю голову.
— Можно войти?
Это одна большая комната. С одной стороны в полном беспорядке кухонный стеллаж с открытыми полками и дровяная печь, на другой стороне две небольшие мятые кровати. Между ними повешена старая простыня.
— Есть здесь кто-нибудь?
Делаю два шага и останавливаюсь.
Пресвятая Богородица!
На полу рядом с кроватью тело голой женщины. Кругом все залито кровью. Ее живот вспорот от грудей до паха. Я шарахаюсь назад, зажав рот кулаком, чтобы не закричать.
— Что тут происходит?
Я вскрикиваю. Это бандюга снизу.
— В чем дело?
Я пулей пролетаю мимо него, несусь вниз по ступеням, не чуя под собой ног. Платье мешает бежать, я путаюсь в нем и, чуть не упав, хватаюсь за перила. Удержав равновесие, поднимаю юбки и со всех ног лечу вниз. Я успеваю пробежать только один пролет, как слышу крик того типа.
— Meurtriere![30]
Несколько мужчин выходят из какой-то квартиры, а тот, что наверху, кричит, чтобы они остановили меня. Ничего не понимая, они смотрят в растерянности, как я проношусь мимо них вниз по лестнице.
— Она убила Иветту! — кричит громила сверху.
Тяжелый топот слышится за мной, когда я добегаю до лестничной площадки второго этажа. Я чуть не наскакиваю на женщину, которой дала деньги. В одной руке она держит ребенка, в другой — большую сумку, думаю, с продуктами, потому что сверху лежит хлеб. Ее маленькая грязнуля плетется за ней, жуя конфету. Видя мой ужас, женщина быстро открывает дверь и показывает туда. Дверь ведет в соседнее здание. Не раздумывая, я влетаю в дверь, и она захлопывает ее за мной.
Это еще одна лестничная площадка с дверями в квартиры наподобие той, что осталась позади. На первом этаже я выбегаю через черный ход во двор, образованный четырьмя вплотную стоящими домами. Я вхожу в дом напротив и через него попадаю на улицу.
Только когда оказываюсь за два квартала от этого злополучного места и сижу в фиакре, я перевожу дух.
24
Смерть проститутки в большом городе не имеет никакого значения для тех, кто правит миром, но когда я снова столкнулась с ней лицом к лицу, я похолодела от страха. Я остановила фиакр напротив кафе рядом с площадью Клиши. Не в состоянии что-либо есть, я выпила кофе с молоком в надежде, что он растопит твердый ком у меня в животе.
Мне хочется явиться в контору главного инспектора Морана и спросить его, сколько еще женщин должны стать жертвами убийцы, прежде чем по всему городу будет поднята тревога.
Я борюсь с желанием сесть на поезд до порта, а потом — на пароход домой. Наконец покидаю кафе в мрачном раздумье, не представляя, что делать дальше, кроме как вернуться в убежище на чердаке. Хотя в воздухе еще стоит прохлада, на душе приятно оттого, что туман рассеивается, пока я иду к площади Клиши. Люди на улице кажутся чем-то взволнованными, и я спрашиваю у прохожей, что происходит.
— Красная Дева на площади Бланш.
Не могу поверить, как мне повезло — знаменитая анархистка выступает с речью. Я спешу на площадь. Никогда не забуду, как я познакомилась с идеями Луизы Мишель.
Как-то раз в юные годы, когда я стояла в очереди в заводскую проходную, какая-то женщина, идя вдоль очереди, раздавала листовки. Я наблюдала за реакцией стоящих впереди меня рабочих. Одни брали листовку и вежливо благодарили, другие злобно огрызались. Когда женщина поравнялась со мной, я, сгорая от любопытства, взяла листовку. Стоявшая за мной девушка прошептала: «Дьявольские наветы», и я
