Он крепко спит и храпит.
Я окончательно прихожу в себя. Голова забывает о боли. Я нащупываю под подушкой длинноствольный револьвер 44-го калибра. Он не заряжен, но этот верзила не знает об этом. Зажав в руке пистолет, я осторожно поднимаюсь с кровати, чтобы не разбудить его. Стоя над ним, нацелив пистолет прямо ему в голову, я громким голосом командую:
— Руки вверх!
Никакой реакции. Я пинаю его в ногу, но от этого храп становится только громче. Встав на колено, я приставляю пистолет к его лицу. Держа его двумя руками, взвожу курок. Энни Оукли говорила мне, что щелчок от взводимого курка — самый громкий в мире звук. Она была права. Храп прекращается, и глаза храпуна открываются.
— Подними руки вверх, — требую я.
Он смотрит на меня и моргает:
— Зачем?
— Чтобы я не выстрелила в тебя.
Он озадачен моей угрозой, словно не понимает, почему я должна стрелять в него.
— Дорогая девушка, стоит ли стрелять в меня, после того как я помог вам? — У него типично английский говор.
— Помог мне?
— Ну да. Иначе как бы вы попали из кафе в свою комнату?
Действительно, как? Он приподнимается, и я сую ствол пистолета ему в нос. Он осторожно отводит его в сторону, но я продолжаю целиться ему в лицо.
— Я принес вас. И ваша консьержка не была похожа на сущую Медузу. Вы так ее называли, и знаете, точно, она — сущая Медуза, но к счастью, не понимает вашего английского.
Я отодвигаюсь назад, когда он приподнимается на локте, но держу его на мушке.
— Я не помню ничего такого.
— Конечно, не помните. Вы здорово набрались. Проспали всю ночь и целый день.
— Что?
— Судя по всему, вы не имеете представления о «зеленой фее». У абсента крепость 68 градусов, и свалит вас с ног, если не будете осторожны.
Я хочу оправдаться, но мне нечего возразить и я даю ему возможность продолжать. Кажется, ему есть что рассказать.
— Поначалу это случается с каждым из нас. Я поднял вас с пола и принес сюда.
— Лучше начнем с начала. Зачем ты следил за мной и какое ты имеешь отношение к убийце?
Он хихикает, машинально прикрывая рот рукой, чтобы скрыть зеленоватые зубы, непривлекательно торчащие между грубыми губами. На пальцах у него два больших кольца — с рубином и серебряной блямбой на сюжет греческой античности. Нечасто встречается взрослый мужчина, хихикающий немного по-женски, как этот здоровяк. Если бы я не была в таком замешательстве и рассержена, то похихикала бы вместе с ним — или над ним.
Наконец он перестает смеяться и откашливается.
— Дорогая моя девушка, неужели я похож на человека, который был бы заодно с убийцей?
У него культурная речь, и говорит он надменно, как чересчур образованный британец. И голос у него мелодичный, как хорошо настроенный музыкальный инструмент. Он говорит, будто наслаждается звуком своего собственного голоса.
Окинув его беглым взглядом, я не могу определить его положение в цивилизованном обществе. Он одевается, как сам говорит, словно из глубины веков. Его облачение допотопного фасона, верхняя одежда почти такая же вызывающая, как карнавальный костюм.
Его длинное пальто, нет, скорее накидка, которая служит ему одеялом, доходит до щиколоток. Она темно-зеленая с меховой оторочкой, сочетающейся по цвету со шляпой и черными бриджами. Последние чуть выше колен, чулки черные, шелковые, на низких черных лакированных ботинках блестящая серебряная пряжка.
Под пальто черная бархатная куртка; голубая шелковая сорочка гармонирует с цветом его глаз. Открытый воротник в байроновском стиле расстегнут, так что видны растущие на груди волосы, единственный мужской признак у этого человека в некотором роде сомнительного пола.
На мой взгляд, он не в лучшей физической форме и производит впечатление человека, который упражняется в разговоре. С кожей бледной, как луна зимой, и глазами цвета морской воды он напоминает мне белого кита — огромного, неповоротливого, инертного. Как он нес меня по ступеням и его не хватил сердечный приступ, остается загадкой.
— Я был только рад оказать помощь, когда вы, будем так говорить, находились в затруднительном положении в кафе. На счастье, я оказался поблизости в нужный момент.
— Чепуха. Меня напоили в этом притоне. И ты там оказался вовсе не на счастье, я следила за доктором Дюбуа.
— Естественно. Я сделал такое заключение, но, будучи джентльменом, воздержался от упоминания этого, чтобы пощадить чувства всех и каждого.
— Если хочешь пощадить нечто большее, чем свои чувства, лучше скажи, что ты затеваешь с доктором. Я училась стрелять у Энни Оукли, и не могу долго целиться — мне не терпится нажать на курок. Так что начнем с представления.
— Оскар Джоунс из Лондона, к вашим услугам. — Если бы он мог поклониться, то так и сделал бы.
— Это имя мне ни о чем не говорит. Давай конкретнее.
— Я не совсем…
Я удобнее беру револьвер.
— Да-да, конечно. Моя дорогая девушка, да будет вам известно, я Оскар Уайльд.
Это было не заявление, а объявление, возможно даже — декларация. Нечто такое, о чем во всеуслышание возвещают у ворот Букингемского дворца.
— Не может быть. Неужели собственной персоной?
Он сияет.
— Единственный и неповторимый.
— Никогда не слышала о тебе, — говорю я ему правдиво. — Не тяни кота за хвост, мистер Уайльд. Боюсь, я не удержу дамскими пальчиками этот большой револьвер, и он сделает еще одну дырку в твоей башке величиной с твой рот.
Похоже, он не столько напуган револьвером, насколько огорчен тем, что мне не знакомо его имя.
— Я из Лондона. Довольно хорошо известен во всех литературных кругах. Я даже бывал в Америке, но, очевидно, вы ничего обо мне не слышали.
— Очевидно. Вы пишете книги?
— Я собирался написать несколько, но я еще поэт и драматург. И до недавнего времени редактор журнала «Женский мир». Извините меня за ложную скромность, хотя обо мне не говорят на улице, в светском обществе мое имя знают. Меня охотно приглашают на званые обеды за мой ум и мудрость.
У него речь одного из образованных англичан высшего света, которые произносят слова почти с лирическим ритмом. Когда он разговаривает с тобой даже под дулом револьвера, ты поневоле чувствуешь высокомерие в манере говорить.
— Я ездил по вашей стране, говорил об искусстве, бывал в западных штатах. Посетил даже быстро растущий город Лидвилл и рассказывал неотесанным горнякам о флорентийском искусстве. Там я узнал некоторые вещи о револьверах — точно таких, какой у вас в руках. Горняки считают, что за плохое искусство следует приговаривать к смертной казни. В одном из баров я видел такой плакат: «Пожалуйста, не стреляйте в пианиста — он делает все, что в его силах».
Он бросает на меня взгляд, ехидно улыбается и снова прикрывает рукой рот.
Я смотрю на револьвер, который держу в руках. Этот человек знает, что он не заряжен. Если бы он был заряжен, пули были бы видны во вращающемся барабане. Я разжимаю ладони, и револьвер падает мне на колени. Так или иначе, руки у меня устали держать его — он слишком тяжелый.
