Вот еще! Я должна выбросить из головы эти глупые мысли. Раз уснуть все равно невозможно, может быть, попробовать представить, кто этот человек в черном? Может быть, если я запишу всю информацию, что у меня есть, он нарисуется?
После продолжительной и утомительной работы у меня только разболелась голова. Вконец измученная, я ползу к кровати. Теперь-то уж не будет проблемы заснуть.
В оцепенении я сижу на кровати. Я не уверена, но мне кажется, что слышу за дверью какой-то шум. Листок бумаги медленно просовывается под дверью, и я ошарашенно смотрю на него. Словно в бреду я встаю с кровати.
На бумаге одна строчка: «Собор Парижской Богоматери. В 10 часов». И никакой подписи. Почерк женский. Но чей?
Луиза Мишель. Наверное, это она.
Листок бумаги вырван из блокнота, который обычно лежит на прилавке кассира в кафе. И почерк крупный и агрессивный — такой, по моим представлениям, должен быть у Луизы Мишель. Секретность и внезапность — это тоже в ее манере. Так кому же другому быть?
Но почему Красная Дева просит меня встретиться с ней? Она же сказала, что помогать мне не намерена. И почему собор? Особенно собор Парижской Богоматери. Это не просто церковь, а один из красивейших кафедральных соборов христианского мира.
Не ловушка ли это?
Я быстро принимаю ванну. Мне нужно спешить, чтобы успеть к 10 часам утра. Я надеюсь, автор записки не рассчитывает, чтобы я появилась в соборе с горгульями в 10 часов вечера.
Собор Парижской Богоматери.
На него нельзя смотреть без благоговения и восхищения. Не только трудно поверить, что может существовать нечто столь величественное, но мощь и великолепие собора вызывают трепет в моей душе.
Он символ не только Парижа, но и всей Франции. Его построили на восточной оконечности Сите, небольшого острова в виде корабля на Сене. Расположенный в центре столицы, он окружен старинными необыкновенной красоты зданиями. Идя по Новому мосту, я вспоминаю, что в Сите находятся и судебная полиция, и префектура полиции. Неужели я угожу в ловушку кровожадной анархистки? Или в капкан полицейского инспектора? Ни то ни другое не исключено, и я думаю, не сглупила ли, что пришла одна. Но мы с Жюлем договорились встретиться в два часа дня, и я не знаю, как связаться с ним.
Когда я стою, зачарованная, перед фасадом собора и испытываю сильнейшее желание уйти, ко мне подходит священник, словно сошедший со страниц великого романа Виктора Гюго.
Он небольшого роста и сгорбленный под тяжестью прожитых лет и всего того бремени, что несет. У него маленькое сморщенное лицо, испещренное морщинами, как у обезьяны, безобразное, циничное и радостное одновременно. В пыльной коричневой сутане он выглядит не как священник, а скорее напоминает мощи средневекового монаха, найденные в углу заброшенной кельи старинного монастыря.
— Мадемуазель, пожалуйста, следуйте за мной.
В первый раз моя уверенность в том, что я встречусь с Красной Девой, поколеблена — она считает Церковь таким же тираном, как и правительство, и едва ли станет прятаться в храме и пользоваться услугами священника в качестве гида.
Куда я опять угодила?
Мы поднимаемся по лестнице в северной башне и переходим в южную. По пути мы проходим мимо горгулий и каменных монстров, в том числе стриги — вампира, который денно и нощно взирает на город, подперши подбородок руками.
«Каменная симфония» — как неподражаемый Виктор Гюго назвал кафедральный собор. В этом зловещем каменном лесу, где обитают существа из ночных кошмаров, злые псы, змеи и чудища, я слышу мрачную, таинственную симфонию, написанную Эдгаром Алланом По — кровью. В готическом стиле повествование с таинственными подземными ходами, темными зубчатыми стенами и потайными дверями, одна из которых ведет в лабораторию Франкенштейна, где он создает современного Прометея, а за другой скрывается странный мир доктора Джекилла и мистера Хайда.
Пока у меня вовсю играет воображение, мы входим в клетку, где висит громадный колокол, тринадцатитонный монстр в который звонил по особым случаям Квазимодо, влюбленный горбун, вошедший в литературную жизнь подкидышем с соборной паперти.
Священник, читающий при свече, встает и откидывает на плечи капюшон своей сутаны. Это не мужчина, это Луиза Мишель, и она улыбается мне.
Я вскидываю брови при виде ее в таком наряде.
— Разве вы не собирались сжечь дотла этот собор?
Она встает и с опаской оглядывается вокруг, как будто мой вопрос может восстановить против нее сами стены.
— В пылу страстей, порожденных несправедливостью, может родиться несправедливость. Нет, лично я не устраивала костра из скамеек хоров, от которого чуть не сгорел собор. Я раздавала бидоны с керосином, чтобы создать стену огня в городе и сдержать наступление версальских войск. Когда некоторые из моих товарищей испугались и убежали, я сама заряжала пушку и стреляла из нее.
— Louise La Petroleuse, — говорит старый священник и выходит шаркающей походкой, оставляя нас одних.
Я не слышала до этого, чтобы ее так называли, и со своим не очень хорошим знанием французского как могу перевожу: «Луиза Поджигательница». Я киваю на священника:
— Случайный знакомый? Или он в таком виде закладывает бомбы анархистов?
— Он — настоящий священник, но также думал разжечь костер из скамеек хоров. Иногда он разрывается между преданностью Богу и чувством справедливости.
— Я восхищена тем, как вы выбираете места, чтобы скрываться.
— Мои товарищи предпочитают водостоки. Честно говоря, уж лучше лечь в постель с папой римским, чем оказаться там в сырости.
Я сажусь на табурет, зажимаю руки между колен.
— После нашей встречи мне показалось, что вы и ваши друзья скорее прикончат меня, чем будут вести беседу со мной.
— Если бы ваша смерть способствовала делу освобождения труда, я лично вогнала бы кол в ваше сердце, мадемуазель Блай.
— Приятно слышать. Как вы узнали мое имя? — Единственный человек в Париже, кому известно мое настоящее имя, — это убийца.
— Я узнала вас. Ваша фотография как-то раз появилась во французской газете радикального толка. Там говорилось, что вы образец современной женщины.
— По вашему тону не скажешь, что вы согласны с этим.
— Вы не начали революцию, вы перешли в стан врага. Вы работаете на богатого владельца газеты, чью меркантильную душу взяли внаем собственники предприятий с потогонной системой, предоставляя ему рекламу. Вы пишете о преступлениях на улицах, но не о преступлениях правительства, притесняющего народ.
— Это не так. Я революционерка, но мое оружие не пушки, а личный пример. Я тружусь не покладая рук, чтобы добиться положения, которое прежде не занимала ни одна женщина. Другие женщины получили работу в газетах благодаря моим успехам, тысячи по моему примеру нашли применение своим способностям в иных сферах, миллионы женщин теперь знают, что можно быть кем-то еще, а не рабыней в своем собственном доме. Это только начало, но революции начинают делать единицы.
— Вы способны на большее. Вы можете обратить свое перо в меч. Мир меняется — и здесь, и в вашей стране. Революция уже началась. И вашей стране не избежать ее. Миллионы американских граждан выполняют рабский труд в шахтах и на заводах за нищенскую плату, а горстка толстых свиней только еще больше жиреет на их поте.
