лет, если с лидероманией можно покончить уже сейчас?
Толстый Петька вспомнил, что на свете миллионы людей с достаточным весом, но не обижаются же они все, как дураки, с чего он вдруг стал обидофобом? Обижаться на самом деле страшно надоело. Уже как обязанность – не хочешь обижаться, а обижаешься. Глупость это все.
С этим мысленно был согласен Валерка, тоже обидофоб, хоть и не знал, что Петька думает на ту же тему.
Шустрик впервые откровенно сказал себе, что он псих. Как можно всерьез бояться, что не вырастешь? Все вырастают, и он вырастет. Ну, замедленное развитие, и что? Учитель истории говорил, что Наполеон был маленький. А адмирал Нельсон вообще лилипут. Это жизни не мешает. И почему я раньше этой простой вещи не понимал? – недоумевал Шустрик. И сам себе объяснил: понимал, конечно, просто заигрался в свою болезнь, как в игру. Защиту придумал: чтобы другие не тыкали пальцем – смотрите, какой маленький, он первый спешит объявить: да, я маленький! А зачем защищаться сильному человеку? В том же, что он сильный человек, Шустрик за последние дни не раз убеждался. Друзей из водяной пещеры помогал освободить? Помогал! В тоннеле упал и не разбился? Не разбился! Ну и все!
Эдька заглянул в будущее и увидел себя там окончательно взрослым мужчиной, главой семьи и отцом детей. Будет он их бояться? Нет. Будет он бояться казаться ребенком? Нет – потому что настоящему взрослому это и в голову не придет. Вон отец, ему за пятьдесят уже, а иногда дурачится, как маленький. Следовательно, детофобия не признак взрослости, а, наоборот, свидетельство не закончившейся детскости! И как он раньше об этом не догадался?
Васька-обманофоб, привыкший бояться обмана, признался себе, что бывает даже разочарован, когда его не обманывают. Это неправильно и неестественно. Это значит, что он привык к своей болезни. Так было однажды – когда у него болел зуб. Он болел сильно и долго, а потом вдруг прошел. Но через несколько минут Васька взял да и надавил на десну – и зуб взвыл опять. Но вскоре успокоился. Зачем он это сделал? Чтобы еще раз испытать боль? Нет, чтобы еще раз порадоваться, когда она будет проходить. Так пусть и эта дурацкая болезнь пройдет, а если по ней соскучишься, можно будет на время к ней вернуться. Чтобы тут же выздороветь и получить от этого удовольствие.
Димка, послушнофоб, чистофоб и бохопос, сначала не согласился с Ником: как это нет болезни, есть болезнь! Я никого не слушаюсь, мусорю вокруг себя и терпеть не могу чистоты, я боюсь совершить хороший поступок… Но! Но, подумал вдруг Димка, себя-то я слушаюсь, сам-то я грязной одежды, между прочим, носить не люблю и для себя хорошие поступки очень даже совершаю! Что это значит? Это значит, что для себя я, получается, не болен, а для других – болен? Но это же чистый идиотизм – болеть для других! – озарило Димку. И он почувствовал себя моментально и полностью выздоровевшим.
А Мишка-себяфоб подумал, что глупо бояться себя и своих мыслей, а надо просто отделять хорошие мысли от плохих и на хороших зацикливаться, а плохие игнорировать.
А Женька-девчонкофоб подумал, что глупо бояться девчонок, потому что на самом деле они давно уже ему нравятся, особенно некоторые – например, Анька.
А Лешка-учебофоб подумал, что глупо не учиться, потому что он очень хочет пойти в школу – соскучился, как ни странно, и еще глупее хотеть быть вором в законе, потому что они довольно рано погибают, а Лешка хочет жить долго.
А Никитка-незнаючегофоб подумал, что глупо бояться неизвестно чего.
А Федька-фобофоб подумал, что глупо бояться заранее, что испугаешься.
А Машка-рыжефобка подумала, что глупо было бы все на белом свете, если бы рыжие боялись рыжих, черные черных, белые белых, да и когда рыжие белых или белые черных – тоже неправильно, глупо бояться кого бы то ни было вообще (кроме тех людей, конечно, которых все-таки стоит бояться – маньяков, дураков и приставучих полудурков).
Вот так их всех разом осенило с подачи Ника.
В том числе и Антона с полковником.
Они решили: выход один – сделать вид, что все смирились со своей участью и готовы дальше болеть под руководством Страхова или, наоборот, выздоравливать, если тому этого захочется.
– А если он нам не поверит? – усомнился Васька по своей остаточной обманофобской привычке.
– Поверит, – сказал полковник. – Хотя, конечно, будет подозревать.
– Это как?
Обломский объяснил: он в свое время изучал военную историю, и у всех диктаторов была одна и та же особенность: они очень любили лесть и уверения в преданности, приближали к себе льстящих и преданных, но очень быстро в силу общей для диктаторов мнительности начинали подозревать их в заговоре и сажали в тюрьму, ссылали или вообще уничтожали.
– Поэтому надо использовать момент, – объяснил полковник, – когда Страхов нам поверит, но не дожидаться, когда перестанет верить. И все сделать быстро.
– А что? – спросил Никитка.
– Есть один план…
Торжество Страхова
Прошла неделя.
Генерал-профессор Страхов с утра занимался своим любимым делом: он стоял перед большой картой мира и размечал ее.
Вот первая партия обученных и подготовленных боян отправится в Москву. Каждого боянина контролирует страхолюб. Через день разносятся слухи об эпидемии страха. Через два дня заболеет половина москвичей. Через три дня – все. Эпидемия валом покатится по миру. Диверсионные группы будут заброшены в Северную Америку, в Южную Америку, в Африку, в Австралию, в Юго-Восточную Азию, в Европу… Страхов рисовал красные стрелы, а потом штриховал черным карандашом части света, которые в ближайшем будущем охватит пандемия страха.
Вскоре весь мир оказался заштрихован.
Люди в ужасе, люди мечутся, люди не знают спасения. Лекарства не помогают. И тут появляется он, доктор Страхов, всемогущий, карающий и жалеющий. Все плачут от страха и от радости…
Страхов вспомнил время, когда он еще был Виталиком и когда сам болел страхом. Каждую минуту, каждый час, каждый день он боялся всех и всего, но наступал вечер, он залезал под одеяло, укрывался с головой и там, в кромешной темноте, которая сначала тоже пугала, но потом становилась своей, он думал только об одном: отомстить! Он придумывал бесчисленные способы мщения одноклассникам, учителям, родителям, всем вообще взрослым, всему вообще миру.
Тогда-то он и придумал себе двойника Борю. И это очень облегчило ему жизнь. Если раньше, получив линейкой по лбу, он сопел от злости и сдерживался, чтобы не заплакать, или жаловался учительнице (за что потом получал по лбу в двойном размере), то теперь он улыбался. Из воздуха выныривал его двойник и наказывал обидчика: валил на пол, таскал за волосы, пинал ногами. Обидчик, глядя на улыбающегося Виталика, пучил глаза, ничего не понимая. Не имеет ведь смысла обижать, если человек не обижается! Тогда обидчик ударял Виталика еще раз, и еще, и еще – но Виталик лишь улыбался, потому что с каждым ударом обидчику становилось все хуже, воображаемый Боря завязывал его узлом, заклеивал рот и запихивал под парту.
Виталик так ясно представлял этого Борю, что тот стал для него реальным, он с ним разговаривал, советовался, в школьной столовой брал две порции – одну себе, вторую Боре. Причем у Бори появились свои собственные вкусы: если Виталик не любил молоко с пенкой, то Боря его, наоборот, обожал: он считал, что от этого молока становятся сильнее. Поэтому Виталик подцеплял ложкой пенку из своего стакана и перекладывал в стакан Бори, а потом выпивал свое молоко – без пенки и молоко Бори – с двойной пенкой. А однажды, когда Виталику показалось, что Боря не справляется с мощным второгодником Сутулкиным, он пришел на помощь, вцепившись Сутулкину ногтями в лицо, разодрав ему кожу до крови. Сутулкин заорал от боли и от удивления, Виталик отошел от него, сказав Боре:
– Ладно, брось его, с него хватит!
На эти странности поведения Виталика обратили внимание одноклассники и учителя, они известили родителей, те встревожились, начали расспрашивать Виталика. Но Виталик быстро раскусил их коварство: они хотят, чтобы он выдал Борю! И тогда Борю схватят и куда-нибудь денут, и Виталик останется без защитника. Виталик схитрил, он сказал, что просто играет в такую игру, будто у него есть друг, а на самом
