– Ешь, – сказала я.
– Никуда она не денется.
– Да справлюсь я, перестань ты, ради бога! —Судороги нарастали. Таких сильных у меня еще не
было. Казалось, вся правая нога покрывается шишками. А затем впервые начала подергиваться левая. – Черт, – прошептала я.
– Что такое?
– Ничего.
Он действовал умело. Подергивания в левой ноге усиливались. Я уставилась на стол, на блестящие приборы, попыталась думать о посторонних вещах.
– Лучше? – спросил он. Какая насмешка.
– Спасибо, – сказала я сдавленным голосом. – Хватит.
– Ты уверена? Если тебе больно…
– Отвали, а? Ешь!
Крис убрал руки, но не отвернулся. Я подозревала, что он считает до десяти.
Мне хотелось извиниться и сказать, что не на него я злюсь, а просто боюсь, боюсь, боюсь. Судороги и подергивания продолжались. Я сидела, прижав кулаки ко лбу и зажмурившись так, что из глаз потихоньку сочились слезы. Я услышала, как сидевший напротив Макс, начал есть. Крис не пошевелился. В его молчании мне слышался укор. Вероятно, я его заслужила, но тут уж ничего не поделаешь.
– Черт возьми, Крис. Перестань на меня таращиться, – процедила я сквозь зубы. – Я чувствую себя двухголовым младенцем.
Тогда он отвернулся и принялся за пасту с грибами. Макс торопливо жевал, осторожно, по-птичьи посматривая то на Криса, то на меня. Потом положил вилку, промокнул рот салфеткой и сказал:
– Я не говорил тебе, девочка? На прошлой неделе я прочел о твоей маме в нашей местной газетенке желтоватого оттенка.
Сделав над собой усилие, я взяла вилку и ткнула ею в лазанью.
– Да?
– Твоя мать, похоже, молодец. Разумеется, ситуация весьма необычная – она и этот крикетист, – но твоя мать – женщина что надо, если хочешь знать мое мнение. Тем более странно.
– Что?
– Ты никогда о ней толком не рассказывала. Учитывая ее растущую известность, я нахожу это немного… необычным, скажем так.
– Ничего необычного в этом нет, Макс. Мы не общаемся.
– А. И с каких пор?
– Давно уже. – Я глубоко вздохнула. Дрожание продолжалось, но судороги стали слабеть. Я посмотрела на Криса.
– Прости, – тихо произнесла я. – Крис, я не хотела быть… такой. Как сейчас. И вообще… – Он отмахнулся и ничего не сказал. Я продолжала бессмысленно и жалко: – Черт возьми, Крис. Ну, пожалуйста.
– Забудь.
– Я не хотела… Когда на меня наваливается… я становлюсь… я себя не помню.
– Все нормально. Не надо ничего объяснять. Я…
– «Понимаю». Ты это хотел сказать. Ради бога, Крис. Прекрати постоянно строить из себя мученика! Лучше бы ты…
– Что? Ударил тебя? Ушел? Тогда тебе стало бы легче? Почему ты все время меня отталкиваешь?
Я швырнула вилку на стол.
– Господи, это тупик.
Макс пил красное вино – один бокал, который он ежедневно себе позволял. Он сделал глоток, пять секунд подержал его на языке, проглотил, смакуя.
– Вы оба замахнулись на невозможное, – заметил он.
– Я сто лет это говорю.
Он пропустил мои слова мимо ушей.
– Ты не сможешь справиться с этим один, – сказал он Крису, и нам обоим: – Глупо так думать. – И мне: – Пора.
– Что «пора»? О чем ты?
– Нужно ей сказать.
Было не слишком сложно объединить эту фразу с предыдущими вопросами и замечаниями. Я ощетинилась.
– Нечего ей обо мне знать, спасибо.
