Я проснулась в постели, рядом были другие больные. Я ничего не понимала. Что произошло? У меня очень сильно болел живот, я посмотрела. Прямо над пахом я увидела шов. Я заплакала, спросила, что случилось, но мне так ничего и не сказали. Через несколько часов пришел мой муж, взял меня за руку и отвел в деревню, не говоря ни слова. Шов страшно болел, я ничего не понимала. Только на следующий день муж рассказал, что ему предложили много еды — риса, масла, зерна, сахара на несколько месяцев и что какой-то человек из правительства прилетел на вертолете и передал все это мужчинам. И тогда мой муж дал согласие на то, что со мной сделали. Мне перевязали трубы. Больше у меня никогда не будет детей.
Алисе кажется, что из нее выпустили всю кровь, она роняет листы бумаги. Она чувствует, что ее шатает, но встает и с силой сжимает ручку двери.
— Только не в этот раз! Я — Алиса!
На виске у нее пульсирует вена. Она борется, дыхание выравнивается, хотя по-прежнему остается шумным. Она часто моргает, дуэль с самой собой кажется бесконечной. Голоса в голове понемногу затихают, волны откатываются, и наконец она открывает глаза.
Сарай, полная луна, валяющиеся на земле листки со статьей — ничего не изменилось. Алисе удалось избежать чернильного пузыря, она не поддалась действию внутренних сил. Впервые в жизни ей кажется, что она посмотрела в лицо своей трагедии, полностью осознала ее влияние на свою жизнь. И это причиняет ей муку, боль все нарастает, словно какой-то яд выжигает ее изнутри. Но лучше боль, чем все черные дыры мира.
Ей перевязали трубы.
Она разражается слезами.
Через несколько секунд она замечает тень, скользящую вдоль ее ног. Грозный силуэт, знакомый ей с детства, нависавший над ней, когда она забивалась в свою детскую. Вытаскивавший ее за руку из-под кровати, чтобы поцеловать.
Алиса медленно поднимает голову.
Перед ней стоит Клод Дехане. Он прижимает к груди старое ружье «экспресс беттинзоли». На прикладе из орехового капа расплылось красное пятно, оно странно блестит под светом далекой лампочки.
— Папа? Что ты сделал? Боже мой, что же ты сделал?
Клод поддевает ногой листочки, разбросанные по земле.
— Ах, так вот оно что, ты еще и суешь нос в мои дела! Ты смелая, Алиса! Нарушить правила до такой степени.
Все тот же монотонный голос, лишенный какого бы то ни было тепла.
— Правила, которые ты мне вечно навязывал, чтобы контролировать мою жизнь!
Она хочет выпрямиться, но он давит прикладом ей на плечо, вынуждая ее сидеть.
— Где… Где женщина, которая со мной приехала? Где Жюли?
Он смотрит на Алису с улыбкой, которую она видела слишком часто. Это улыбка из ее кошмаров.
— Ты лучше о себе побеспокойся.
Девушка трет щеки тыльной стороной ладони.
— Я знаю, что ты сделал со мной. Я знаю правду. Всю правду.
— Всю правду, ты в этом уверена?
Алиса натыкается на стену, и от этого ей особенно больно. Клод не испытывает ни малейшей жалости, ни малейшего сострадания.
— Ты повез меня в Перу с единственной целью — стерилизовать меня. Единственные каникулы, которые ты мне устроил! Я… Я была там счастлива, папа! Я любила тебя!
Как ни странно, внезапно Клод Дехане позволяет себе выразить нечто вроде сожаления.
— Я тоже любил тебя. О, если бы ты знала, как я тебя любил!
Теперь Алиса испытывает острое желание выцарапать ему глаза.
— Ты меня любил? Да как ты смеешь говорить такое?
— Благодаря тебе я вернулся живым из Ливана, ради тебя я обрел мужество, чтобы жить дальше. Когда ты родилась, я сразу понял, что буду жить ради одной-единственной цели — вырастить тебя. Я все бросил, со всем покончил ради тебя.
Неужели его волнение — это всего лишь очередное притворство? До чего он дойдет в своей лжи?
— Но… надо же было случиться, чтобы твоя мать родила ребенка с редчайшей группой крови — бомбейской. Меня словно… дубиной по голове ударили. В больнице мне рассказали, какая ты хрупкая, какие опасности будут угрожать тебе при каждом неверном шаге, с какими трудностями ты столкнешься, взрослея. И тогда я понял, что могу в любой момент потерять тебя, что… — У него дрожат губы. — …что моя собственная дочь может умереть у меня на глазах и сломать мою жизнь, как Наджат. Я должен был защищать тебя днем и ночью, постоянно чувствовать, что ты рядом со мной. Только тогда я был спокоен.
Алисе наплевать на его слезы, она ненавидит его.
— Защищать меня тем, что наказывал? Тем, что стерилизовал?
— Я видел, на что способны люди. Твой ребенок никогда не был бы в безопасности в этом мире. А вдруг и он бы родился с бомбейской кровью? Ты бы потеряла его, Алиса. У него не было бы ни малейшего шанса. Я не хотел, чтобы это выпало на твою долю.
— Ты чудовище. Как ты мог жить, воспитывать нас, после того как насиловал и убивал невинных в Ливане?
Клод с угрозой стискивает приклад, его лицо приобретает оттенок расплавленной стали.
— Ты сама не знаешь, что говоришь.
— Не прикидывайся, что не понимаешь! Ты сам, своими руками убил Наджат! Чтобы спасти свою шкуру! У меня есть доказательства на кассете!
Клод, не задумываясь, наводит на нее ружье.
— Нет! Ты врешь!
Алиса не отводит глаза. В первый и, безусловно, в последний раз в жизни она не боится отца.
— Ты разрушал все, что могло встать между тобой и мной! Все, что мне было дорого, все, что я могла любить! Ты мешал мне расти, заниматься спортом или играть. Ты забрал меня из школы, удерживал здесь, ты морально уничтожил меня.
— У доктора Данби и твоих учителей возникли определенные сомнения по поводу твоего поведения, я должен был что-нибудь придумать, иначе нас могли разлучить. Как правило, мне хватало угроз… Чего ты хотела? Закончить свои дни в психушке? Я бы не смог жить без тебя. Алиса, маленькая моя…
Алиса чувствует, как злость разгорается в ней ярким пламенем. Ее мышцы напрягаются, а сердце начинает биться заметно медленнее. Она поднимает голову, сжимает челюсти, резким движением сбрасывает очки. Они повисают на шнурочке у нее на груди.
Клод, посмеиваясь, отходит. Теперь он крепче сжимает ружье.
— Ага, вот и Доротея пришла на помощь. Это впечатляет, ты появляешься с той же легкостью, что и прежде. Ну, как поживает моя дочь-врушка?
Доротея смотрит на него в упор:
— Будь проклят, я ненавижу тебя.
— Меня многие ненавидели, но теперь их нет и они про это не расскажут.
Он по-прежнему целится ей в лицо и закрывает один глаз. Доротея не мигает:
— Ты не осмелишься выстрелить. Я твоя дочь! Ты… не можешь убить меня!
Он подходит, хватает ее за подбородок и заставляет смотреть себе прямо в глаза. В другой руке он сжимает ружье.
— Тебя я ненавижу больше, чем кого бы то ни было. Ты украла душу моей дочери. Мне действительно следовало убить и закопать тебя, и уже давно.
Доротея оглушена. Каждое слово, вылетающее из уст этого извращенца, отдается в ней
