— Пока ничего особенного…
— Сейчас начнется особенное, не беспокойся! Слушай дальше. Переносимость лактозы — я подчеркиваю, именно переносимость! — явление, возникшее относительно недавно, примерно пять тысяч лет назад, и отмечается оно лишь там, где люди приручали коров и превращали их в домашних животных специально затем, чтобы питаться их молоком. У Человека, Человека с большой буквы, ген переносимости лактозы находят исключительно в тех регионах, где у коров тоже существуют особые гены — те, что обеспечивают высокие удои молока.
— То есть… природа воздействовала одновременно на людей и на коров, изменяя ДНК тех и других и создавая в этой ДНК гены, которых прежде не было?
Шарко вспомнил главную мысль научной работы Евы Лутц: жестокость тех или иных народов как бы «впечатывает» в ДНК ген леворукости. Воздействие культуры на генетику…
— Совершенно верно. Ген, обеспечивающий высокие надои, у коровы и ген переносимости лактозы у человека. Если я правильно помню, это называется коэволюцией, или, говоря образно, «гонкой вооружений» между человеком и коровой. Естественный отбор приводит к тому, что человек, по природе своей — собиратель и охотник, питавшийся исключительно плодами и мясом, начинает пить молоко одомашненной им коровы, а в связи с этим — и к тому, что корова начинает давать больше молока. И чем больше коровы дают молока, тем больше молока пьют люди… Отсюда и термин «гонка вооружений», занятно, да?
— Если я правильно понял суть твоих объяснений, можно сказать, что те современные люди, которые не переносят лактозы, не обладают нужным для этого геном только потому, что их предки не одомашнивали коров, так?
— Да-да, именно так. Предки нынешних людей с непереносимостью лактозы жили, очевидно, далеко от тех регионов, где одомашнивали и разводили молочный скот. Чем дальше от предков наших современников с непереносимостью лактозы находились коровы, тем меньше встречалось среди них таких, кто мог пить молоко без опасности для жизни, и тем у меньшего их числа вырабатывался ген переносимости. Когда я учился, на медицинском факультете говорили, что в Европе непереносимость лактозы наблюдалась примерно у пяти процентов населения, а в Китае у девяноста девяти процентов! И представляешь, из-за такой неравномерности выходило, будто лактозы не переносит в среднем семьдесят процентов населения мира. И в самом деле: дай выпить молока азиату, и его немедленно вырвет, тогда как «чистокровные» французы из поколения в поколение пьют его — хоть залейся, и ничего. Я ответил на твой вопрос?
— Замечательно ответил. Спасибо, Поль!
Шарко повесил трубку. Уму непостижимо, что она вытворяет, эта эволюция, но ведь действительно, природа, человек и животные тысячелетиями влияют друг на друга, формируют друг друга… Леваллуа тем временем размышлял вслух и делал собственные выводы:
— Если я правильно понял, Грегори Царно и Феликс Ламбер похожи не только тем, что оба в высшей степени жестоки и оба молоды: их сближает и куда более глубокое, генетическое родство. Причем одни признаки этого явные: генами определяется высокий рост того и другого, генами определяется крепкий костяк того и другого — а другие, как непереносимость лактозы, невидимы.
— Ты правильно понял, Жак. Пока не знаю точно, с чем мы тут столкнулись, но во всем этом, тут нет сомнений, чувствуется привкус медицины и генетики.
Машина въехала на аллею, кроны деревьев смыкались над ней, неба не стало видно. Справа и слева возвышались черные стволы, время от времени между ними мелькали фасады все более красивых домов. Заметив, что здания становятся все роскошней, комиссар сверился с навигатором. Нет, все в порядке. Чуть позже, выбравшись на кольцевую дорогу, они проехали еще несколько сот метров и заметили в стороне от леса поместье Ламбера: огромный парк, богатый дом, построенный в XIX веке, — трехэтажное здание с белыми стенами и шиферной крышей. Густой плющ укрывал фасад зеленым занавесом. В аллее стояли две машины: спортивный автомобиль-купе и классический «Пежо-207».
— Они дома, — выдохнул комиссар. — Оба, папаша и сынок. Явно не бедствуют.
— Теперь бы вызвать подкрепление…
— Я бы предпочел сначала сам разведать, что тут и как.
Комиссар поставил машину на обочине дороги и направился к входу. Конечно же все тут было на запоре, а окружала поместье высоченная, метра три, кирпичная стена.
— О том, чтобы представиться по домофону, не может быть и речи, — тихо сказал Шарко. — Нам надо застать их врасплох. И нельзя допустить, чтобы Феликс Ламбер хоть как-то к нашему визиту подготовился или попросту сбежал.
— Понятно. Но тогда каким образом мы туда войдем, может, объяснишь?
— Что-то слабо ты сегодня соображаешь! Иди за мной.
— То есть? Мы что, действительно никого не вызовем на подмогу? Ты же знаешь, что мы…
Шарко уже двинулся вдоль каменной стены к чаще леса.
— …Нарушаем порядок, — неуверенно прошептал лейтенант упавшим голосом и поспешил догнать комиссара, успевшего скрыться за деревьями.
Лес вокруг них становился все гуще, папоротники хлестали по ногам, ветки угрожающе подступали к ограде. Спустя несколько минут Шарко остановился и чуть отступил назад. Ему стала видна верхняя часть западной стены дома.
— Ага, тут вроде бы торец без окон, — сказал он. — Отличное место, чтобы проникнуть в парк незамеченными.
Жак подпрыгнул на месте:
— Чистое безумие! Черт, этот тип угробил двух ребятишек, мы понятия не имеем, кого увидим там, за стеной, и потом…
Шарко вернулся к лейтенанту и, пристально глядя на напарника, оборвал его стенания:
— Либо ты продолжаешь стоять тут и ныть, либо идешь со мной. Но в любом случае, пока я тут, ты молчишь, понятно?
Комиссар огляделся, приметил ветку, расположенную достаточно низко, и, держась за нее, начал карабкаться на стену. Шарко не был создан для подобного рода акробатики и двигался, как марионетка в руках неумелого кукловода, но ему было на это плевать: значение имел только результат. И вот он уже с руганью приземлился в густую траву и рванул к дому. Леваллуа чуть позади.
Шарко на секунду остановился перевести дыхание и прислушаться. Никого не видно, ничто не шевелится, слышны только голоса птиц на ветках да шелест листьев. Как-то слишком тут все спокойно, слишком тихо. Он предчувствовал, что это не сулит ничего хорошего. Полицейские быстро взобрались по стеблям плюща, увивавшего фасад, и Шарко осторожно заглянул в первое же окно. Просторная комната, высокий потолок, огромная люстра. Наверное, гостиная. Комиссару показалось, что откуда-то доносится шум. Да, вроде бы какие-то глухие удары: «Бумм, бумм, бумм…»
— Да это телевизор, — шепнул ему Леваллуа, — и, похоже, включенный на полную громкость.
Пригнувшись, держа в руке «зиг-зауэр» с взведенным курком, комиссар продолжал ползти вдоль стены. Наконец он добрался до окна кухни. Леваллуа, прикрывая его тылы, постоянно озирался. Все было по-прежнему спокойно. Но почему Шарко вдруг застыл на месте и так побледнел?
— Что случилось, Франк?
Комиссар, прищурившись, смотрел в окно. Вниз, на кафельный пол. Сердце неистово колотилось.
— Ах, черт! Не может этого быть…
По кухонному полу — от стула до двери в комнату — тянулся кровавый след. Явно тащили раненого, тяжело раненного, причем, судя по следам, тащили за ноги. Шарко, весь в поту, двинулся к соседнему окну.
Столовая. Ужас! Здесь, глядя мертвыми глазами в потолок, лежал труп. С черным, покрытым засохшей кровью лицом. В окровавленной, наполовину искромсанной — возможно, каким-то холодным оружием — одежде. Убитый был лысым, на черепе сохранилось лишь несколько седых волосков. На вид лет пятьдесят.
— Отец, старший Ламбер.
