Он приобрел эту привычку еще в Пунтигаме, лет в пятнадцать — шестнадцать, во время полосы упрямого противодействия всему и всем, и с тех пор только «добрый день». И вот впервые за тридцать лет «храни господь!».
Вот и видно, насколько такое упрямство может далеко зайти. Стоило только Господу Богу выставить у себя в окошке розгу, слегка потрясти поперечным параличом, слегка подмигнуть: «Эй, смотри-ка, а ты ведь тоже мог быть таким вот Богом проклятым калекой», как уже из тебя прет это «храни господь», как из пьяного драчуна бурская колбаса.
Казалось бы, за прошедшие месяцы Бреннер насмотрелся на «скорой» достаточно всяких болезней и несчастий, так что его таким зрелищем не испугать. Но ничего подобного. Пока ты сам водитель, а кто-то другой калека, то тебя это не особенно пугает. Но когда несчастный оказывается твоим товарищем по работе, то, конечно, совершенно другое дело. Вот у Бреннера и вырвалось: «храни господь!» Ну, мне-то кажется, ничего плохого в этом все-таки нет.
Бреннера не удивило, что Лунгауэр на это ничего не ответил. Потому что по виду его нельзя было заподозрить, что он вообще еще может говорить, — в этом Бреннер вынужден был признать правоту Ангелики.
Голова свешивалась у него на сторону, на правое плечо, а из уголка рта непрерывно тянулась ниточка слюны. Один глаз был поврежден, зато другой смотрел совершенно неподвижно. Тут уж никак нельзя было подумать, несмотря на наличие бутылочки с катетером, прикрепленной к креслу сбоку, что это рекордсмен сдает анализы для допинг-контроля.
Но когда Бреннер уже повернулся было к матери Лунгауэра, он заметил, что тот медленно, сантиметр за сантиметром, поднимает руку, и вот целую вечность спустя он протянул руку Бреннеру.
— Скажу, если встречу его, — запинаясь, выдавил он из себя. Понять его было непросто. Бреннеру потребовалось несколько секунд, прежде чем он собрал воедино все звуки. Но потом, конечно: «Если встречу его!»
Лунгауэр говорил вовсе не так уж непонятно. Просто Бреннер никак не мог поверить, что калека над ним посмеивается. Человек, у которого неплохой шанс в скором времени встретить самого Господа Бога, подшучивает над трусливым «храни господь» здорового человека.
Что правда, то правда: нужно быть глубоко здоровым, чтобы стать настоящим трусом. Хотя в защиту Бреннера я могу тебе сказать: у Лунгауэра было одно преимущество, он-то постоянно был калекой, а для Бреннера это как-никак новая ситуация, он должен был к ней еще приспособиться.
— Господин Бреннер пришел из-за Ирми! — снова четко и громко разъяснила сыну мать.
— Да знаю я.
— Вы знаете, что случилось? — спросил Бреннер не так громко, как его мать, но все-таки гораздо громче, чем говорил обычно.
Лунгауэр немного поворочал головой на плече, потому что это был его способ кивать, а потом сказал:
— Из пульта.
— Телевизор, — прошептала мать. — Люди думают, что он в уме повредился, — торопливо прошипела мать, как бы надеясь: если я буду говорить быстро, он меня не поймет. — Но врачи говорят, в умственном отношении он совершенно здоров. Он совершенно нормальный. Он все понимает. Как и раньше, до несчастного случая. Только у него центр речи в мозгу поврежден. Мне доктор показывал на рентгеновском снимке, там место есть, где отвертка его речевой центр повредила. Но это не ненормальность. Это просто — ну есть какое-то особое название для этого.
— Афазия, — пробормотал калека в инвалидной коляске.
— Вот видите, он все понимает, — вздохнула мать, как будто ей это было не совсем по нраву. — Он даже лучше меня понимает. Афазия. Вы знаете, что это такое?
— Я как-то раз одного эпилептика вез. У него это тоже было, — припомнил Бреннер. — Он меня все время крановщиком называл. Я думаю, потому что краны желтые и машины «скорой» тоже раньше были желтыми.
— Он только слова путает, — нервно закивала мать. — А думает он совершенно нормально. Только у него слова путаются, одно вместо другого.
Лунгауэр с интересом наблюдал за тем, как они обменивались своими речами. Его здоровый глаз бегал туда-сюда, все время смотря на того, кто в этот момент говорил. Бреннеру показалось, что здоровый глаз для компенсации стал вдвое больше.
Когда Бреннер был в школе полиции, еще не было всех этих видеоигр, но в игорных залах видео уже делало первые шаги. И глаз Лунгауэра напомнил ему сейчас игру, где можно было играть в теннис белой точкой. Он тогда пару месяцев почти каждый день с Иррзиглером ходил играть в теннис на автоматах. Если попасть по мячу, раздавался такой особый звук; если промазать, то тоже звук раздавался, только другой. Потом Иррзиглер разбился на мотоцикле, и с теннисом было автоматически покончено.
Как только Бреннер очнулся от гипнотического действия глаза Лунгауэра, он спросил про Ирми.
— Она была моим халатом.
— Он имеет в виду: она была его подругой, — перевела мать Лунгауэра, и Бреннер едва не попросил ее на минутку оставить их одних. — Может, он потому говорит «халатом», что на ней всегда этот белый медицинский халат был.
— Или потому, что он чувствовал себя защищенным, — сказал Бреннер. — Или потому, что она ему в самый раз подходила, — несколько грубовато вставил Бреннер. — Или потому, что она его согревала. Или только при ней у него ширинка расстегивалась. Или в детстве у него было верблюжье одеяло, а у Ирми такие славные холмики.
— Ха-ха-ха! — Разбитый параличом Лунгауэр чуть не вылетел из инвалидного кресла. Лицо его так сильно свешивалось вниз, что под таким углом он вряд ли мог видеть свою мать. Но ясное дело, он почувствовал, какое недовольное лицо у нее стало из-за высказываний Бреннера.
Лунгауэр так сиял, даже поверить трудно, что одним глазом можно так сиять во все лицо. Но вдруг он очень повелительно притопнул голосом:
— Комната!
— Но пока здесь господин Бреннер, тебе придется составить нам компанию.
— И Бреннер тоже комнатный.
— Но господин Бреннер еще хочет поговорить со мной.
— Хочет поговорить со мной.
— Он хочет поговорить с вами в своей комнате, — перевела она Бреннеру, как будто и его считала слегка ненормальным.
Уж и не знаю, почему ей это было так неприятно. Да к тому же из комнаты Лунгауэра открывался такой вид из окна, просто невероятно, что такое бывает. Только теперь Бреннер осознал, что он на двадцать пятом этаже. Собор Святого Стефана, чертово колесо, башня на Дунае, здание ООН — до всего этого было много километров, но впечатление было такое, что просто рукой подать. Совсем слева видны были даже башни ЦКБ. И одна из зенитных башен, которые были поставлены во время войны, с тех пор эти черные чудища так и не убрали. Но больше всего бросалось в глаза, что в Вене почти уже не осталось домов без этих ярких пятен.
— Этот Хундертвассер все пометил, везде ногу задирает, — сказал Бреннер.
— Ха-ха-ха!
У Бреннера закололо в ребрах, так заразительно смеялся одноглазый король смеха. Ведь лучше всего узнаешь людей по их смеху. Вот, к примеру, пошляк может очень хорошо притвориться, но если его рассмешить, то смеяться он будет пошло. А глупец смеется глупо. А зажатый зажато. А циник цинично, а закомплексованный закомплексованно, вот видишь, можешь все перепробовать, и все сходится.
Но очень редко услышишь, чтобы кто-то смеялся так, как Лунгауэр. Практически полная противоположность всем этим людям, которым не до смеха. Потому как они и красивы, и здоровы, и одеты хорошо, и денег у них куча, и работают они в какой-нибудь кинофирме, или в прессе где-нибудь, или там в архитектуре. Но внутри они настолько пустые, что стоит им раскрыть рот, как уже получаем парочку трупов. Разрушающее воздействие вакуума, я так думаю!
— Сначала я подумал, что вы работаете на Молодого, — сказал вдруг Лунгауэр совершенно
