Я вздохнул:
– Поступил вызов, и мы поехали в парк трейлеров. Место, надо сказать, унылое до предела. Кругом песок и низенькие кривые сосны, а между ними старые машины и разбитые трейлеры. Мы остановились возле одного из них… Тебе и в самом деле так нравится?
– Да, я слушаю и занимаюсь этим самым… получается самое оно.
– Когда мы подошли ближе, я увидел, что сосед уводит от трейлера маленького мальчика. Этот высокий тощий парень щеголял в брюках клеш. Он был моряком. В том районе располагалась крупная военно-морская база. На высоком малом не было рубашки. Он помахал нам рукой, чтобы мы подошли поближе. Это был невозможно тощий блондин примерно одного со мной возраста. Я хочу сказать, что он точно был моим ровесником, но только жили мы совершенно по-разному. Так что мы быстро выгрузились, а он был очень встревожен и расстроен и бормотал: «Мой ребенок, моя доченька». Господи, я не могу рассказывать об этом, ты лежишь там и мастурбируешь.
– Рассказывай дальше.
– Это же гнусное святотатство.
– Да говори же!
– Мы по ступенькам взобрались в трейлер, а там внутри оказалась хорошенькая пуэрто-риканская девушка; она плакала, поднимала свои кулачки высоко над головой и била ими себя по ногам – со всей силы; она действительно причиняла себе боль. А моряк провел нас по всему этому тесному трейлеру в крошечную детскую без единой картинки на стенах, без Микки- Мауса или чего-нибудь в этом роде, где в детской кроватке лежала лицом вверх шестимесячная девочка. Бригада неотложной медицинской помощи немедленно занялась ребенком, они пытались спасти ее в течение некоторого времени, пока женщина стенала в другой комнатенке. А я просто стоял там как самое нелепое чучело на свете.
Рука Кэролайн коснулась моего пениса.
– Они давали ребенку кислород и старались заставить сердце биться, а потом сдались и позвонили по коду; один из них вышел поговорить с матерью и отцом. В детской остались только я и этот пожилой мужчина из бригады неотложной помощи, и он принялся очень внимательно разглядывать ребенка, даже развернул пеленку. Я спросил его, что он делает, понимаешь, я все еще был совершенно не в себе, но должен был расспросить его. Он ответил, что проверяет, нет ли на ребенке следов жестокого обращения, синяков – словом, чего- нибудь в этом роде. Тогда я поинтересовался, что он видит. Он объяснил, что белье в кроватке чистое, ребенок упитанный, на нем нет никаких кровоподтеков, порезов или шрамов; у девочки были чистые волосы, ногти подстрижены, пеленка чистая, малышка… Тебе
Теперь она действовала ртом. Подняв голову, она сказала:
– Говори, я слушаю.
Я перевел дух.
– Младенец был чистым, никакой опрелости, ни малейшего пятнышка. Врач неотложной помощи посмотрел на меня и сказал, что ребенок получал отличный уход. Отличный. Затем он перевернул девочку на животик и указал на две багряных полоски по обе стороны от позвоночника. Это была синюшность, осаждение крови в трупе. Он перевернул девочку обратно, закрыл ее глаза, убрал маленькие кусочки оберток, трубки и лекарства из кроватки и велел другому члену бригады позвать родителей. Я был там, когда они вошли, и лицо женщины… она увидела свою дочь… ох… она увидела свою дочь, это выглядело… в общем, на ней лица не было… Я перевел взгляд на мужчину, отца; он был военным, его научили не показывать своих чувств; он так сильно кусал нижнюю губу, что у него на зубах была кровь. Я видел – ах… я видел это и никогда – никогда – не забывал.
Мои слова, казалось, отдавались эхом в темноте. Возможно, лучше было бы сказать, что мой рассказ в конце концов отравил наше вождение, но это было бы неправдой, а репортер обязан говорить правду. Кэролайн уселась на меня верхом и, ритмично двигаясь, по-видимому, задалась целью доказать, что никакие истории о женах, замерзших пьяницах и мертвых младенцах не могут притупить ее половых потребностей. И в этом отношении я воспринимал ее как свою учительницу. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы на стенах спальни возникали картины Холокоста, полные грузовики изнуренных тел землистого цвета, как попало сброшенные в братские могилы трупы, я все равно без зазрения совести овладевал бы ею, а на моем лице выражалось бы при этом удовлетворенность и торжество. Быть может, это превращает меня в отвратительного безбожника. Но я так не думаю. Потому что я считаю, что, когда мы занимаемся сексом, пространство нашего воображения всегда наполняется телами, медленно и скорбно соскальзывающими в братскую могилу времени. Да, в этом я уверен. Эти тела всегда там; они – люди за стенами комнаты и ушедшие люди, грядущие люди, наши родители и наши дети; они – наши потерянные в юности «я», наши сиюминутные «я» и «я» завтрашнего дня, и все они обречены.
Мы в изнеможении откинулись на постель.
– Я – всё, – сообщил я ей. – Ухайдакался.
– Пыл иссяк?
– Нет, завод.
Она встала, провела щеткой по волосам, задержавшись у туалетного столика, и взяла наши стаканы.
– Проголодался?
– Да.
– Пойду приготовлю что-нибудь. – И она вышла из комнаты.
Было уже около восьми. Лайза наверняка укладывает детей спать и ждет моего звонка. Но я не был к нему готов. Голос мог меня подвести. Возможно, стоило выпить, а может быть, и нет. Но было тут и кое-что еще. Если вы репортер, то вам приходится разговаривать с тысячами незнакомых людей. Одни разговоры проходят легко, другие выматывают все душу. Но в удачном интервью всегда наступает четко уловимый момент, который, как я уже говорил, можно назвать моментом откровения, когда говорящий раскрывается. Собирался ли я брать интервью у Кэролайн? В некотором смысле да. Момент откровения приближался, я это чувствовал. Я знал, что теперь, когда я разговорился, она тоже заговорит. Именно поэтому люди и откровенничают друг с другом. Им хочется, чтобы о них знали. История – это что-то вроде валюты. Если ты расскажешь что-нибудь, то и в ответ почти наверняка услышишь какой-нибудь рассказ. Я не хотел звонить Лайзе, потому что боялся все испортить с Кэролайн; либо она нечаянно услышит телефонный разговор, либо, положив трубку, я буду подавлен сознанием вины. Шанс будет упущен, и, может быть, навсегда.
Но кое-какие звонки я вполне мог себе позволить. Я поднял трубку телефона, стоявшего рядом с постелью, и набрал номер Бобби Дили, который только что заступил на ночное дежурство.
– Что слышно? – спросил я.
– Горит здание в Гарлеме, тревога первой степени, женщина утверждает, что у нее сгорел сандвич с жареным сыром. – Его голос звучал монотонно и скучно. – Мужчина забыл змею на автобусной остановке у собора Святого Патрика. Коп ранен в ногу в Бронксе. Несколько нубийцев арестовано как вызвавшие подозрение. Так, посмотрим, что дальше. Два парня из Нью- Джерси набросились на двух гомосексуалистов в Виллидже, обозвав их «педиками», а те здорово им врезали. Да, вот еще, в одной частной лечебнице девица, пролежавшая в коме лет двадцать, оказалась беременной.
– Изнасилована?
– Точно. Дело в том, что у нее глаза движутся. Следят за теми, кто находится в палате.
– Какой-то парень изнасиловал женщину в коме, а она, может быть, все еще следит за ним?
– Там все забито телевизионщиками.
Я вздохнул:
– Что еще?
– В Рокфеллеровском центре в отделе паспортов арестован философ с ножом.
– Что еще за история?
– Это произошло в очереди за срочным оформлением паспортов, – ответил Бобби. – Этот малый хотел рвануть из Соединенных Штатов. Страна, которая катится в тартарары, не может стоять в одном ряду с другими.
– Дальше.
– На скоростной автомагистрали Вайтстоун найден труп.
– На или рядом?
– На.
– Передозировка наркотика, в машине?
– Верно.
Кэролайн вернулась в комнату с двумя бутылками красного вина и двумя стаканами.
– Есть еще что-нибудь? – с надеждой спросил я у Бобби.
– Считай, что завтра первая полоса твоя.
– Дневник Ланкастера.
– Да, где ты раздобыл его?
– Один тип увел его у Ланкастера. – Я взял одну из бутылок. На ней все еще красовался ценник. Сорок пять девяносто пять.
– Тут еще приятный пустячок, – сказал Бобби.
– С дневником, что ли?
– Нет, тебе звонил Фицджеральд.
– Он дома?
– Да.
Я позвонил Хэлу.
– Мы согласны на твои условия, – сообщил он.
– Это решено?
– Да.
– Никаких свидетельских показаний, никаких упоминаний об источнике информации, ни слова об этой истории в первые двадцать четыре часа.
– Согласен.
– Я закину кассету в твою контору завтра утром.
– Отлично, – сказал Хэл. – Так в чем там дело?
Я рассказал. Хэл оживился:
– Ну, знаешь ли, это грандиозно!
– Конечно, Хэл.
– Ты
– Парк Томпкинс-сквер. Громилы дрались с копами. Полицейский Феллоуз стоял у края тротуара. Высокий негр лет тридцати. Где-то за парком пускали фейерверки. Феллоузу здорово
