врезали сзади, преступник смылся, толпа хлынула мимо тела, копы заметили его и оттеснили толпу. Остальное ты знаешь.
– Я сейчас пришлю машину за кассетой.
– Нет.
– Это самое простое.
– Я не дома.
– А где?
– Не важно!
– Мы можем прислать машину и туда.
– Последовала пауза, пока до него доходило, что я не собираюсь распространяться на эту тему.
– Завтра утром, обещаю.
– Первым делом!
– Считай, что пленка у вас.
– Спасибо, Портер.
Порядок. Я положил трубку, потому что Кэролайн вернулась в комнату, неся поднос с горячим супом и хлебом. Обнаженная женщина с серебряным подносом в руках.
– Есть новости? – спросила она.
– Еще какие!
Она поставил поднос:
– «Еще какие» – это хорошо?
– Иногда.
– А я думаю, что всегда.
– Маленькая проблема лучше, чем большая.
– Пожалуй. – Она протянула мне миску. – Звонил кому-нибудь?
– Да, в полицию.
– Зачем?
– Поболтать.
– Обо мне?
– Нет.
– Честно?
– Честное слово, нет.
– Ты меня не выдашь?
– А разве есть за что?
– За правонарушения, разумеется.
– И за какие?
– Ну, например, за непристойные выражения.
– Ни одного не слышал.
– Ты просто не слушал.
– Я слушал все, что ты говорила, и помню каждое слово.
– В самом деле?
Я глотнул немного супа.
– Можешь проверить.
– Что первое я сказала тебе сегодня вечером?
– Ты сказала: «Сейчас приготовлю тебе чего-нибудь выпить».
– А что последнее я сказала тебе вчера по телефону?
– «Заканчивай свою колонку».
Она покачала головой:
– Это какой-то ужас.
– Вовсе нет.
– А не припомнишь ли самые первые слова, которые я тебе сказала?
Это было уже чуточку труднее. Я вспомнил вечеринку у Хоббса и то, как Кэролайн прошествовала через всю комнату, направляясь ко мне, и села рядом.
– Вы паршиво выглядите, мистер Рен, – вот что ты сказала.
– Неужели?
– Точно.
Дальше мы ели молча, а потом поставили тарелки на пол.
– Мы еще никогда не проводили столько времени вместе, – сказала она.
– Да.
– Это здорово.
– А что делала ты, – спросил я, – когда я был начинающим репортером и написал о том младенце в трейлере?
– Наверно, мне тогда было лет девять, – ответила Кэролайн, допивая свой стакан. – Мы жили в Южной Дакоте. Моя мать забеременела мною, когда ей было семнадцать. Она из Флориды и как-то зимой переспала с мальчиком из богатой коннектикутской семьи, который проводил там каникулы. Жениться он не захотел, и она осталась жить со своими родителями, а потом, через пару лет, она познакомилась с этим пугалом Роном Гелбспеном, дальнобойщиком. Потом они переехали в Южную Дакоту, и у них родился мой брат. Сначала у меня была девичья фамилия матери, затем она заменила ее фамилией моего отца – Келли, а потом еще раз поменяла ее, выйдя замуж за Гелбспена, которого я ненавидела. Я всегда считала себя Келли. Мне и в голову не приходило менять свою фамилию на Краули. Иногда я думаю, что если я выйду замуж за Чарли и возьму его фамилию, то у меня будет пять фамилий, а это уже просто смешно. Полагаю, что через некоторое время фамилия вообще перестает иметь значение. Как бы то ни было, а моя мать работала в «Визе».[8] Она целыми днями сидела на телефоне, рассказывая людям о предоставляемых ими кредитах. Мы жили в маленьком домике милях в десяти от города. Я получила два письма от своего настоящего отца, последнее пришло, когда мне было около десяти лет – ну, да, так оно и было. А Рон был просто сумасшедший, он хотел стать владельцем компании, занимающейся дальними перевозками грузов. Он, видите ли, пытался заняться бизнесом. Совершенный псих. У него дома был алтарь Джекки Онассис, этакий уголок, где он собрал уйму книг о ней и ее фотографий. А еще у него было множество ружей, особенно дробовиков. Он поколачивал нас, а однажды, когда мы катались на катере, он швырнул брата за борт. – Она снова наполнила стаканы, сначала свой, потом мой. – Ну, как бы то ни было, а к тому времени, когда мне стукнуло лет, наверно, восемь, я захотела иметь лошадь, так захотела, ну просто до смерти. Некоторые девчонки в то время уже катались верхом, и мне тоже понадобилась лошадь. При общении с Роном надо было знать одну важную вещь. Я приспособилась изводить его этой лошадью, и… – Она сделала паузу. Ее голубые глаза сверкнули. – Ну, в общем, это не сработало. В школе у меня были приятели и все такое, но я принялась расспрашивать мать о своем настоящем отце – кто он, где он, ну и все остальное; сначала она не хотела говорить, но я не отставала, и она сказала, что, кажется, он жил в Санта-Монике, в Калифорнии. Это звучало для меня как музыка. Санта-Моника, Калифорния. Я отрастила длинные, очень длинные волосы, где-то до середины спины; и мама, и брат, и сестра, и Рон были шатенами; поэтому я спросила маму, как выглядит мой отец. Она ответила, что он – блондин с голубыми глазами; он не попал во Вьетнам, потому что у него был сколиоз позвоночника, этого оказалось достаточно, а может, врачу заплатили, чтобы он поставил такой диагноз. Его отец был руководящим работником «Этлэнтик ричфилд ойл кампени» здесь, в Нью-Йорке, ну, знаешь, это прежнее название ЭРКО. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, ему должно было быть около тридцати семи. Мама не видела его почти пятнадцать лет. Я спросила ее, скучает ли она по нему, и она сказала, что ей интересно, как сложилась его жизнь. Она рассказала мне, какой необыкновенной красавицей была его мать, и с таким же фасадом, как у меня. Моя мать была такой забитой. Целыми днями она отвечала на вопросы о кредитах. Я сказала ей, что хочу поехать навестить своего папочку, и спросила, есть ли у нее номер его телефона в Санта-Монике. Она не знала его телефон, а вот его сестра в Нью-Йорке вполне могла знать. И летом после окончания двенадцатого класса я отправилась автобусом в Лос-Анджелес.
Уже через два дня, – продолжала Кэролайн, – впервые увидев океан и вдохнув его запах, она стояла на большой автостоянке в Венис-бич, разглядывая тощего человека с длинными светлыми, уже седеющими волосами, который мыл древний, изъеденный ржавчиной жилой автофургон «Фольксваген», поставленный там, по-видимому, на вечную стоянку. Когда она подошла и остановилась перед фургоном, он ни о чем не догадался, но с явным интересом разглядывал, как покачиваются под блузкой ее груди, как переступают ее длинные ноги. «Эй, чем могу служить?» Он расправил плечи, пытаясь придать себе более привлекательный вид, хотя это вряд ли было возможно при его дряблом, казавшемся истощенным теле с худыми руками и ногами и впалой грудью. Она остановилась футах в пятнадцати от него и спросила, как его зовут.
– Все зависит от того, кто спрашивает, – ответил он.
– Ну, допустим, ваша дочь, – сказала она.
Мужчина напрягся:
– Что это вы, черт побери, болтаете?
Она отметила про себя, как сильно обгорело его лицо на солнце, опалившем кожу головы сквозь редеющие волосы, нос и плечи.
– Я сказала, допустим, ваша дочь.
Он поморщился:
– Хотел бы я знать, что ей нужно.
– Возможно, она хочет познакомиться с вами.
– Тогда я посоветовал бы ей забыть об этом.
– Почему?
– Потому что я знать ее не желаю.
Так они и стояли под сияющим безоблачным небом. Неподалеку бездомная собака рылась в отбросах, валявшихся вокруг мусорного ящика. Она снова взглянула на отца:
– Вы – мой отец. Меня зовут Кэролайн Келли Гелбспен, а вас – Джон Джей Келли-третий, вы выросли в Гринвиче, в штате Коннектикут; ваш отец работал в компании «Этлэнтик ричфилд ойл кампени». Вы познакомились с моей матерью во время каникул, когда учились в колледже, и она забеременела мной – от вас. Она помнит о вас все. И рассказывала мне все это раз пятьдесят.
