Манхэттенский ноктюрн

Повесив трубку, я обвел взглядом кухню Кэролайн и неожиданно задержал его на холодильнике, на дверце которого, кстати, не было ни магнитика, ни фотографии, ни календаря, ни открытки – ничего. Он был девственно чист, как и все остальные предметы в кухне. У меня возникло мучительное желание повыдвигать ящики и пораспахивать дверцы шкафчиков, чтобы узнать, что скрывается за всей этой стерильной чистотой.

Но в этот момент из темного коридора, ведущего к ее спальне, донесся голос Кэролайн, и когда я вернулся, она спросила:

– Ты звонил домой?

– Да.

– И что ты сказал?

– Неправду.

Она кивнула. За время моего отсутствия она успела открыть вторую бутылку вина.

– Ты рассказывала, как ты дошла до жизни лос-анджелесской телки. Полагаю, что в тот раз ты получила работу в клубе и в течение двух-трех лет позанималась сексом со многими, включая, возможно, и нескольких девиц – для освежающего контраста с мужчинами, перепробовала множество наркотиков и повидала множество бассейнов в Бель-Эйр или Малибу. Возможно, с несколькими кинозвездами, продюсерами или профессиональными спортсменами.

– Да пошел ты!

– Разве я не прав?

– Не прав. Совсем.

– Не может того быть!

– Ну, был Волшебник Джонсон. – Она вздохнула, словно пытаясь вспомнить фильм, который когда-то видела. – Со мной и еще одной девушкой по имени Шари. Он велел нам называть его Эрвином. Он, как ни странно, был очень славный. Мы все валялись на огромной кровати. Я, правда, не слишком много помню, за исключением того, что мне было очень, ну очень скверно от мексиканского кваалюда.[9] Я пошла в ванную, там нашлась пара домашних туфель; я сунула в них ноги и просто расхохоталась, такие они были большие. Кажется, меня тогда вырвало прямо на его комнатные туфли.

– Очень красиво. – Я начал действовать более энергично. Был уже час ночи. Мне следовало наконец заняться делом Хоббса. – Зачем ты приехала в Нью-Йорк?

– Ну, вроде как из-за знакомства с Мерком. – Это звучало довольно странно, но между ними, по словам Кэролайн, возникло нечто вроде дружбы. – Мне он действительно нравился. Он даже подарил мне татуировку. Заплатил за нее. Чтобы ее сделать, понадобилась уйма времени. И крылышки переливались множеством разных красок. Это было здорово. – Она рассмеялась. – Мне ее не хватает.

– Зачем же ты ее удалила? – поинтересовался я.

– О, это все Чарли. Знаешь, это особый мир, а Мерк говорил, ему было жаль.

– Я думаю. Все это на самом деле страшно запутано.

Мерк снабжал ее одним наркотиком, к которому она по-настоящему пристрастилась – кристаллическим метедрином, продолжала она, и вскоре они уже со смехом вспоминали, как он ее изнасиловал.

– Знаешь, я здорово пристрастилась к кристлу,[10] вовсю трахалась, а потом по пять часов приводила себя в порядок, такая вот фигня, – вспоминала Кэролайн. – Он тоже смолил крэк. Мы пару раз попробовали двойной мастер-бластер,[11] когда я, ну, ты знаешь, делала ртом, и когда он почти кончил, он как следует затянулся. У него сразу все получилось. Мы попробовали и со мной. Он начал работать языком, но ничего не вышло. Он не сумел по-настоящему сконцентрироваться на мне. Еще что мне хотелось попробовать, так это героин, но я сказала ему, что не хотела бы колоться. Он достал немного героина, который можно курить. Понимаешь, так можно покурить раз или два, ну, может, три раза, и не привыкнуть.

– Ну и сколько же раз ты пробовала?

Она хихикнула:

– Три.

Как-то раз апрельским вечером, когда они баловались наркотиком перед открытием клуба, продолжала Кэролайн, приехал знакомый Мерка байкер, известный как Чейнз, и предложил прокатиться до Южной центральной телефонной станции. Чейнз слыхал, что на пересечении Флоренс и Норменди-авеню начинается какая-то заварушка, и хотел взглянуть. Он сказал, что черномазые собираются спалить город дотла. Никогда не знаешь, когда-то еще удастся воспользоваться удобным случаем и поглазеть на такие бесчинства. А уж посмотреть на буйство, нанюхавшись кристла, – это, брат, вообще бывает раз в жизни. Они плюхнулись в машину Мерка вместе с каким-то приятелем Чейнза и покатили от одной бандитской территории к другой: Ист-Коустс, Бримс, Гувере, Андерграунд-Крипс, Реймонд-авеню-Крипс, Вотергейтс, Роллин-Сикстиз, Эйт-Трейз. За исключением красных из «Бладз» и голубых из «Крипе», никто не смог бы держать их всех в рамках, если он не был членом банды или копом. В небе было полно дыма и вертолетов, и сирены завывали вблизи и вдали. «Ребята, кроме меня кто-нибудь захватил пушку?» – спросил Мерк. Остальные покачали головами. Они ехали мимо горящих машин и мародеров, и тут черный малый в голубом платке, стоявший на краю тротуара, крикнул им какую- то мерзость. «Давайте остановимся здесь и разберемся с ним», – объявил Мерк. «Нет, приятель, – возразил Чейнз, – не стоит». Но Мерк подкатил к стоянке, и как раз в этот момент в капот угодила банка с пивом. Еще один черномазый подскочил с дробовиком, прицелился из него через открытое окно в Мерка, рванул дверцу, вытащил Мерка из машины и принялся пинать его ногами, держа под прицелом всех остальных. Чейнз с ножом выскочил с переднего сиденья и обогнул нос машины, а парень, ухмыляясь, выстрелил и отстрелил Чейнзу кисть руки. Кэролайн в это время, визжа, пыталась спрятаться на заднем сиденье. Следующий залп дробовика высадил боковое стекло. Она знала, что это двустволка, по коллекции ружей Рона, и подняла голову, чтобы посмотреть, не перезаряжает ли этот малый ружье. Убедившись, что нет, она выбралась из машины, пока парень спокойно стоял и читал Чейнзу нотацию об уважении к чернокожему человеку. Кэролайн втащила Мерка на заднее сиденье, по его лицу текла кровь. Из кармана его рубашки выпал пистолет, и она подняла его. «Эй, сучка, – рассмеялся юноша с дробовиком, – что это с ним?» Кэролайн выстрелила, не целясь. Пуля пролетела мимо парня, но на противоположной стороне улицы другой человек схватился за лодыжку и пронзительно закричал. Тем временем Чейнз обрел присутствие духа, впрыгнул на переднее сиденье, прижимая к себе окровавленную культю руки, и стал взглядом искать жгут. Какие-то люди перебегали широкую улицу. Бандит с ружьем хлопал себя по карманам в поисках патронов. Устроив Мерка на заднем сиденье, Кэролайн подала машину назад и пригнула голову. Развернувшись посреди Норменди-авеню, она помчалась прямиком в больницу. Остаток ночи она следила за беспорядками по телевизору с другими девушками из своего дома, покуривая марихуану. В глазу у Мерка образовался сгусток крови, и его хотели оставить в больнице на пару недель. Она позвонила матери, чтобы сообщить ей, что у нее все в порядке, и выслушать плач на другом конце провода. Для слез не было никаких особых причин, просто ее мать плакала почти каждый раз, когда они разговаривали. К телефону подошел Рон и сказал, что видел эти бесчинства по телевизору, потом проверил по карте, не оказалась ли она поблизости от событий. Нет, ответила она как во сне, у нее все отлично.

Спустя два дня, после того как Лос-Анджелес подсчитал своих покойников и на Южной центральной телефонной станции прозвучали последние выстрелы, Кэролайн приехала в Нью- Йорк.

За годы работы репортером я понял, что людей, видимо, гораздо больше волнуют события, спровоцированные ими самими, чем подлинные неожиданности. Непредсказуемое происшествие не может вызвать истинного сожаления, тогда как событие, которому кто-то поспособствовал, может бесконечно вызывать гнев или раскаяние. Так было и с Кэролайн. Насилие, совершенное над ней Мерком в клубе, было жестокой неожиданностью, но никоим образом не ее виной; однако последующие события проистекали из цепи осознанных поступков. И все же эти два события связаны между собой; эти два типа событий связаны между собой. Первое было зверским, и тем не менее оно показало Кэролайн, что с ней могут обойтись по-скотски, и она это переживет, – если и не совсем целой и невредимой, то, по крайней мере, без функциональных нарушений. Таким образом расширялся спектр пережитых ею оскорблений и унижений. Если она по-прежнему боялась насилия, то уже какого-то иного. Если она столкнулась с тем, что другое человеческое существо воспринимает ее всего лишь как вещь, то могла, если хотела сама, воспринимать себя лишь как вещь; выражаясь языком феминистской теории, она могла «принять свое овеществление», и это очень точно и правильно. Если с ней обошлись по-скотски, то теперь она могла, по крайней мере, оценить различие между самим изнасилованием и восприятием его.

Есть люди, которые получают удовольствие от унижения или стремятся к нему, думая, что будут наслаждаться им. В конце концов, проверка опытом в их власти. Возможно, они пережили унижение и даже нашли в нем удовольствие. Или, может, они обнаружили, что в процессе унижения происходит своего рода самоосвобождение; человек недееспособен; ответственность снимается. Я описываю не то, что составляет содержание подлинного события, а последующие мысли по поводу этого события, накапливающиеся в голове человека. Один товарищ-репортер как-то рассказал мне, что, когда ему было семнадцать лет, его изнасиловали в парке три мужика. Они проделали с ним все, что могли, и он пролежал в больнице две недели. Теперь этот юноша стал взрослым мужчиной, у него четверо детей и вполне довольная жена. Он ничем не провоцировал нападение. По просьбе матери он отправился в бакалейную лавку на велосипеде. Мужчины стащили его с велосипеда и отволокли в парк. И вот что странно: он не жалел об этом инциденте. Он признался, что если бы ему представилась возможность стереть этот случай из памяти, он не стал бы этого делать. Он по-прежнему думал об этом случае; этот эпизод оказался важным для него и дал ему возможность поразмышлять о других проявлениях сексуальности. Он стал болезненно любопытен – факт, который он без всякого сожаления связывал с этим инцидентом.

В случае с Кэролайн взаимодействие случайностей и событий, у истоков которых стояла она сама, оказалось слишком сложным для моего понимания, но тем не менее оно имело место. Я полагаю, именно это предвидел выпускник Йельского университета, когда предупреждал Кэролайн, что ей придется трудно. Он знал, что раз она так легко переспала с ним, она точно так же будет спать и с другими, и поэтому можно с уверенностью предсказать, что другие не будут так добры, как он. Когда мы становимся родителями, у нас быстро наступает отрезвление: мы видим, как впечатлителен ребенок и как легкое новое впечатление быстро превращается в привычку, которая в итоге наносит ущерб личности. Слушая рассказ Кэролайн о ее одиссее из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, я не мог не испытывать странные смешанные чувства беспристрастного журналиста, любовника и отца. Без сомнения, я рассуждал с некоторой долей самодовольства, но все мои рассуждения рассыпались из-за слабых мест в аргументации, и все же они начали объединяться вокруг одного решающего вопроса. Погрузившись в размышления, я догадался, что еще задолго до приезда в Лос-Анджелес Кэролайн должна была пережить некое грубое насилие, некий стресс, сорвавший ее с нормальной траектории, по которой протекает жизнь большинства маленьких девочек, и загнавший в странный зигзаг насилия и половой жизни, который она описала. Это переживание, должно быть, оказалось переносимым – ведь она выжила – и все же необычным даже для девочки из сельской семьи, принадлежащей к нижним слоям среднего класса, с затюканной матерью и отчимом с сомнительными намерениями и ненадежной психикой. Я вдруг понял, что это событие – хоть и ужасное – было таким же типичным, как кровосмешение или какое- нибудь аналогичное противоправное половое сношение. И все же я чувствовал, что было что-то еще, что-то, не вписывающееся в социологические построения, но обладавшее для маленькой девочки поэтическим единством и силой. Умы детей не загромождены житейским мусором. Мир сверкает новизной, язык могуч и ярок, образы пока еще не сформированы. Какой была та девочка, гадал я, которая превратилась в эту женщину? И если что-то произошло, то что именно?

Но потом, выглянув из окна квартиры Кэролайн, я проклял себя за то, что в полупьяном состоянии развлекался такими дурацкими рассуждениями. В данном случае сентиментальное воспитание было ни при чем; просто я, как полнейший болван, оказался в одной комнате с непотребной женщиной, которая спит со всеми подряд. В этом городе в других комнатах всегда есть люди, занимающиеся другими делами. Теперь я стал одним из них. С этой мыслью я и вернулся к постели, чтобы выслушать что-нибудь еще из того, что собиралась поведать мне Кэролайн. Тогда я еще не знал, что вопрос относительно детства Кэролайн, сформулированный мною в процессе таких утомительных размышлений, был до жути похож на тот, за который инстинктивно ухватился Саймон Краули перед смертью. Одно из существенных различий между нами заключалось в том, что я интересовался ответом, а он его требовал. И тем не менее, как это ни странно, именно Хоббс услышал его – от самой Кэролайн. Таким образом, между нами троими существовала связь, не известная ни одному из нас; таким образом, нить из клубка наших отношений непостижимым образом тянулась к событию, в котором ни один из нас не участвовал.

Но только позднее, намного позднее, все это прояснится для меня; пока же я слушал Кэролайн, которая описывала первое время своей жизни в Нью-Йорке. Был апрель, и вначале она остановилась в дешевой гостинице прямо у парка Вашингтон-сквер; подходя к окну, она наблюдала, как распускаются листья, разглядывала лица, здания, уличное движение, тени, скользящие вдоль авеню и пересекающие улицы, особенно Мидтаун, где по улицам ходили деньги, воплотившиеся в человеческие существа. Она сказала бы, что в Нью-Йорке женщин воспринимали серьезнее; выглядели они хуже, чем женщины в Лос-Анджелесе, но у них было больше прав; они участвовали в игре. Куда бы она ни пошла, она понимала, что той Америке,