Манхэттенский ноктюрн

– Мы были вместе всего около полугода.

– Вы быстро поженились?

– Да. Очень. Он был такой… – Она аккуратно закрыла толстый альбом. – Я тоже была такая.

Мы проводили время со странным расточительством. Мы молчали. Кэролайн скрутила три сигареты, две положила на стеклянный кофейный столик и снова села, закурив третью. Я отправился на кухню, чтобы взять немного льда, и внезапно обратил внимание на безжизненность белых стоек, застекленных шкафчиков и бытовой техники. Я вовсе не ожидал увидеть фотографию ее покойного мужа, но там не было ничего вообще, ни телефонных номеров родственников или друзей на холодильнике, ни карандашей в пустой банке, ни сваленной в кучку почты, ни потрепанных кулинарных книг, ни оставшихся с прошлого лета морских ракушек. Только вернувшись в гостиную, я осознал, что вся квартира была поистине стерильна. Похожая на гостиничный номер, хотя и отделанная с гораздо большим вкусом, она не имела никаких характерных особенностей, в ней не ощущался дух ее обитателей. Жилища людей, долго живущих в Нью-Йорке, пропитаны их прошлым; и это справедливо в отношении как бедных, так и богатых; быть может даже, в первую очередь богатых, которым нужны документальные свидетельства собственных достижений. Мне доводилось бывать во многих богатых домах в качестве репортера, и если в гостиных и не чувствуется ничего, кроме хорошего вкуса и презрения к беспорядку, это компенсируется наличием уютной уставленной растениями комнатки с призами, полученными на чемпионате гольф-клубов, или детскими рисунками, или вставленными в рамочки профессиональными дипломами, или фотографией тридцатилетней давности, запечатлевшей хозяина дома в момент обмена рукопожатием с Бобби Кеннеди. Но в квартире Кэролайн не было ничего личного, только роскошная обстановка. Мне пришло в голову, что полное отсутствие исторических деталей говорит не о том, что у Кэролайн не было прошлого, а о том, что у нее было такое прошлое, которое она не хотела выставлять напоказ.

– Вы не из этого города, – заявил я, вернувшись в комнату.

Она подняла на меня взгляд, погруженная в свои мысли:

– Нет, не из этого.

Ее подтверждение рассеянным тоном стало для меня откровением. Наверное, это можно было бы назвать и интуицией, и удачной догадкой, но ведь я к этому времени уже двадцать лет кантовался в Нью-Йорке – срок достаточно долгий, чтобы начать кое-что понимать, и в случае Кэролайн Краули я вдруг понял, что она слишком тяжело заработала то, чем владела, или, вернее, то, чем она владела, далось ей очень дорого, – и не только муж. Я часто думал, что самыми решительными людьми в Нью-Йорке являются не молодые адвокаты, стремящиеся объединяться в товарищества, и не биржевики с Уолл-стрит, и не чернокожие юноши с задатками профессиональных баскетболистов, и не жены руководителей разных рангов, ведущих жестокие состязания друг с другом в сфере благотворительности. И не иммигранты, прибывающие из мест, где люди готовы на все, – бангладешский шофер такси, вкалывающий сто часов в неделю, китаянка, работающая на предприятии с потогонной системой, – такие люди проявляют чудеса непоколебимой стойкости и выносливости, я считаю их участниками борьбы за выживание. Нет, я бы сказал, что самые решительные – это молодые женщины, которые приезжают в Нью-Йорк со всей Америки, да что там – со всего мира, чтобы продавать тем или иным способом свои тела: модели и стриптизерши, актрисы и танцовщицы, знающие, что время работает против них и что юность пока что составляет им протекцию при получении временной работы. Мне приходилось задерживаться ночами в темных задних комнатах двух-трех лучших в городе стриптиз-клубов – в помещениях, где мужчины ради женских ласк покупают бутылку за бутылкой трехсотдолларовое шампанское, будто кидают двадцатипенсовики в парковочный счетчик, – и беседовать с девочками; и, надо сказать, я был просто ошарашен теми суммами, которые они рассчитывают заработать – пятьдесят—сто—двести пятьдесят тысяч долларов – за такое-то и такое-то время. Они точно знают, сколько времени им потребуется работать, каковы будут текущие расходы и так далее и тому подобное. А еще они знают, в какой физической форме они должны пребывать и как ее сохранять. (Вообразите, например, какая нужна выносливость, чтобы танцевать по очереди с разными мужчинами, непременно сексуально, на высоких каблуках, в прокуренном клубе, по восемь часов подряд пять дней в неделю.) Как и манекенщицы, они живут в небольших квартирках, где никто не помнит имени съемщика, где комнаты передаются как звенья в цепи времени, когда каждая из женщин, сделав свои деньги, возвращается обратно в Сиэтл, Монреаль или Москву. Такие же точно проблемы и переживания у манекенщиц. Ничем не лучше жизнь и у танцовщиц из джаз-клубов и балета. (Помню, как-то я повредил колено и, во время визита к ортопеду, увидел прелестную девушку лет двадцати пяти, проковылявшую на костылях в приемную. Она, похоже, страдала от страшной боли, и ей сразу подали знак зайти в кабинет. Сестра случайно оставила дверь в приемную открытой, и я услышал, как девушка с отчаянием в голосе говорила: «Прошу вас, сделайте мне укол». Мужской голос что-то ответил. «Ну, пожалуйста, – она всхлипнула, – я же ведь должна сегодня танцевать».) Кэролайн Краули, насколько мне известно, не была ни стриптизершей, ни моделью, ни актрисой, но я мог лишь догадываться, что у нее были на этот счет кое-какие планы, когда она приехала в Нью-Йорк, и что здесь она намеревалась вступить в диалог с судьбой и понимала, как понимает это каждая по-настоящему красивая женщина, что одной из тем беседы непременно станут ее лицо, зубы, грудь и ноги.

С этими мыслями я допил свою порцию, а потом позволил себе еще одну. Это была уже пятая, а может, и шестая или даже седьмая. Мне случалось напиваться много раз, и я в большинстве случаев получал удовольствие, но никогда еще состояние опьянения не пробуждало во мне какой-то скрытой склонности к самоуничтожению; напившись, я не сажусь за руль, не выпрыгиваю из окон и не затеваю драки в барах. В пьяном виде я не способен на роковые поступки. Это означает не то, что я не ошибаюсь, а лишь то, что в свои самые ужасные заблуждения я впадаю, когда я не пьян, а когда, по-видимому, пребываю в ясном сознании. И вот теперь Кэролайн Краули, одинокая, красивая вдова, стояла передо мной, вцепившись в отчет о насильственной смерти мужа, и была, похоже, вполне готовой к объятьям, поцелуям и сладострастным совокуплениям, – тут моему мысленному взору явилась пара бомжей на улице, лихорадочно трахавшаяся на холоде, – в тот момент я предпочел вспомнить свою спящую жену, рука которой лежала на моей пустой подушке, и это воспоминание придало мне сил встать, впрочем заметно пошатываясь, и выговорить:

– Простите, Кэролайн, но ваш муж был убит или умер, или что там еще с ним произошло. Я представляю, какой это был ужасный удар, и мне кажется, что вы все еще не оправились от него. Я понимаю, мы весь вечер шутили, но позвольте сказать… позвольте мне только сказать, что если возможно за один-единственный вечер, всего за несколько часов, внезапно почувствовать определенную привязанность, то именно это я испытываю к вам, Кэролайн, и мне грустно думать о том, что это такое – потерять мужа. Каждую неделю, ну почти каждую, я разговариваю с людьми, которые только что потеряли кого-то, кого любили, и это всегда печалит меня, Кэролайн, это всегда… это всегда напоминает мне о том, что мы, все мы, что это все… можно потерять. Вы красивы, вам всего около двадцати восьми лет, и к вам непременно должно прийти все самое хорошее. Если бы я не был женат, я бы… нет, я – пас… быть может, лучше… сказать, что, возможно, вы разыскивали меня сегодня вечером, потому что посчитали, что такой наемный писака – обозреватель из бульварной газеты, как я, повидал чудовищное количество человеческих смертей и, следовательно, мог бы сказать несколько подходящих к случаю слов утешения или подать надежду на будущее. Но уверяю вас, – и тут мне захотелось коснуться пальцами ее щеки, всего лишь на мгновение, просто чтобы утешить, как я утешил бы собственную дочь, – я не гожусь для этого. Смерь, Кэролайн, озадачивает и ужасает меня точно так же, как любого другого человека. Я и в самом деле не могу сказать ничего путного в таком… в таком невменяемом состоянии… за исключением того, что я советую вам принять жизнь, продолжать рисковать и выйти замуж за вашего жениха, если он добрый малый, и верить, что не все потери невосполнимы, что жизнь в конечном итоге – прошу прощения, я очень пьян, – что жизнь действительно имеет… имеет какое-то подобие смысла.

Она ничего не ответила и только изумленно смотрела на меня, плотно сжав губы, а мне вдруг захотелось, чтобы теперь в ее изумлении больше не было веселости. Она молча наблюдала за борьбой, происходившей у меня в душе. Я встал и направился к двери, заставляя ноги следовать моим указаниям, а не своим прихотям. Она пошла за мной и, не говоря ни слова, помогла мне надеть пальто, а потом нацепила мне на шею шарф. Ну и красива же она была, прямо дух захватывало!

– Эх, Кэролайн Краули. – Меня качнуло вбок.

– Да?

– Все мужики скоты, и я вместе с ними.

Она улыбнулась, выражая несогласие, потом прижала теплую ладонь к моей щеке и, вздохнув, медленно поцеловала в другую щеку.

– Я позвоню тебе, – прошептала она мне прямо в ухо. – Хорошо?

– Хорошо, – промямлил я, понимая, что меня обвели вокруг пальца.

– Ты в порядке?

– Я… я… Кэролайн, я прямо заинтригован. Я просто… – Мои губы больше не слушались пьяного хозяина, а сам я, качнувшись, налетел на притолоку. Меня вдруг так развезло, что, видимо, предстояло взять до дома такси, а свою машину забрать позже. Я чувствовал себя полным идиотом.

– Но если, с другой стороны, – я едва выговаривал слова, – то, может, этого ты и хотела.

Через двадцать минут такси притормозило в центре, прямо у моей кирпичной стены. Я всегда вытаскиваю ключи, перед тем как открыть дверь, потому что, когда такси уезжает, улица погружается во мрак и к вам может подойти кто угодно и откуда угодно. Даже в стельку пьяный, я не забывал о параноидальной атмосфере Нью-Йорка. И только закрыв за собой на задвижку тяжелую калитку, я смог наконец расслабиться. Город остался по ту сторону стены. Но при чем тут были калитки, стены и засовы, если отныне Кэролайн Краули и история ее злополучного мужа, так странно встретившего свой роковой конец, навсегда вошли в мою жизнь?

* * *

Шесть тридцать утра; пьяная рука (моя рука) под руководством пьяной башки (моей башки), хватая пальцами воздух, нащупала телефон рядом с кроватью, нанесла удар по телефонной трубке, сбросив ее при этом с рычага, затем все так же ощупью нашла последнюю кнопку автоматического набора, помеченную словами «Бобби Д.», в которую, после всех манипуляций, с силой уперся пьяный указательный палец (тоже мой). Как только телефон зазвонил, руке удалось поднять трубку с пола, пока в пьяной башке бродили мысли о Кэролайн Краули, самой красивой женщине, которую я ни разу не трахнул, а в это время уши, вполне трезвые, дожидались ответа Боба Дили, ночного сотрудника отдела городских новостей, человека изнуренного вида с мертвенно-бледным лицом, выглядевшего так, словно он выпил бензина и съел кошачью блевотину, хотя удивляться тут особенно нечему, если в течение двадцати лет просиживаешь каждую ночь в редакции новостей, слушая полицейское радио, обзванивая полицейские участки, прочитывая дюжину газет со всех концов страны и поглощая пончики, а вместе с ними и немалое количество газетной бумаги.

– Редакция Дили у телефона.

– Что новенького, Бобби?

– А-а-а, Портер, мы имеем столкновение такси с каким-то умником на нижнем Бродвее. В час ноль четыре в переулке нашли лежащего навзничь очередного неизвестного, а-ы-а, а в семь ноль-ноль два молодых служащих фармацевтической фирмы, нубийцы по национальности, убиты выстрелом в голову. Но это никого особо не взволновало. В Бруклине некто ограбил банк с помощью отбойного молотка – вырвал ящик с ночным депозитом. В Мидтауне у нас парочка кретинов попыталась прокатиться на пожарной машине, ехавшей по вызову. Так, еще – подожди, не вешай трубку…

Наконец-то затуманенные винными парами мозги начали различать другие голоса. Лайза и дети были внизу. Ложки и миски. Все дети любят овсянку. Любят маму. Добра с детьми. Выглядит вполне прилично, проплывает через день по миле, и когда захочет, вполне может взвинтить меня до чертиков. Любит этим делом заниматься так, чтоб сзади. Почему? Вроде глубже входит, помимо всего прочего. «Ей нравится. Не бросайся яичницей! – Мам, каша осталась, я больше не могу. – Солнышко мое, надо скушать. – А Томми не ест овсянку. – Он ест яичницу, лапонька». Она так долго кормила детей, что они напрочь испортили ей титьки. Высосали подчистую. «Хочу соку. – Ты хочешь соку? – Соку! Хочу соку, мам! – Ешь кашу, Салли!»

– А-а-а. Портер, а у нас тут чемпион по прыжкам в воду…

Я открыл глаза:

– Какой мост?

– У тебя странный голос. Ты что, заболел?

– Нет, какой мост?

– Бруклинский.

– Еще что?

– Парень из строительной конторы, – пропыхтел Бобби, – сломал ногу на работе, не мог больше купить себе пожрать, а его подружка пошла по магазинам. Парень помер от разрыва