назвать безусловной, любителю галстуков-бабочек и в прошлом, как поговаривали, перспективному пианисту. В лифтах Ратуши не принято было открыто обсуждать серьезные вещи, и ехавшие в этих тесных коробках копы, детективы, юристы, свидетели и родственники неизменно устремляли взгляд в пол, на потолок или на свои ботинки. Хоскинс не представлял тут исключения – скользнув глазами по своему животу, он удовлетворенно рассматривал начищенные башмаки. Хоскинс, как было известно Питеру, гордился тем, что в курсе всех дел, находившихся в его ведении, что было, конечно, невозможно, так что ему оставалось лишь изображать полную информированность, что достигалось неукоснительными требованиями к подчиненным представлять ему докладные о ходе работы на любой ее стадии и по первому его зову. И все же на каждой планерке всегда подтверждалось, что безжалостный и неуемный Хоскинс – блестящий стратег. Подвергнуть это сомнению значило оказаться в калоше.
Еще не затихли пересуды вокруг одного случая из ранней практики Хоскинса в качестве прокурора. В деле об изнасиловании обвиняемый, пытаясь свидетельствовать в свою пользу и желая обелить свое имя, стал ссылаться на свою семью – набожных католиков. Хоскинс пристыдил его и издевками своими заставил не только признать свою вину, но и кинуться к расположенному на высоте четвертого этажа открытому окну, выходившему во внутренний двор Ратуши. Обвиняемый прыгнул из окна головой вниз и встретил свою смерть. Думая о Хоскинсе, Питер всегда помнил эту историю.
Лифт встал на первом этаже, и двое мужчин, выйдя, остановились возле дверей.
– Как Робинсон? – спросил Хоскинс, вглядываясь в лицо Питера и ища в нем следы неуверенности.
– Утром все было довольно…
– Только не давай этой домоправительнице морочить всем голову! – Хоскинс брезгливо сморщился. – Возьми ее за жабры, ясно?
– Я так и делаю, – хмуро отозвался Питер. Хоскинса он побаивался, но не настолько, чтобы не уметь это скрыть.
– Вот и хорошо. Значит, все идет по плану. Устал? – Хоскинс ткнул в Питера жестким пальцем, словно тот был клавишей рояля. – Где жар и пыл?
– Горит в груди, – парировал Питер. – Гудит, как в паровозной топке.
– Хорошо. – Хоскинс ласково кивнул. – Вот и не давай ему погаснуть.
Выйдя через восточную арку Ратуши, Питер прошел мимо полированных черных седанов, принадлежавших мэру и другим высокопоставленным чиновникам. Он все еще чувствовал упершийся в него палец Хоскинса. У таких людей, как Хоскинс, постоянные жар и пыл поддерживаются той властью, которую они приобретают, и хотя Питера некогда и восхищал напор Хоскинса, постепенно он стал бояться силы этого напора, непоколебимой безупречности маэстро, которая могла толкать его к стрельбе из пушек по воробьям и злоупотреблению властью. Ведь власть дается лишь тому, кто ее жаждет, а чтобы сохранить ее, иной раз приходится пресекать малейшие попытки отнять эту власть. Что же касается Хоскинса, он производил впечатление человека, с трудом сдерживавшего в себе такие порывы, и Питер не раз мог убедиться, что не забота об общем благе разжигает пламя в душе у Хоскинса, а лишь стремление множить собственное влияние, собственные привилегии. Однако с годами Хоскинс научился лучше маскировать эту свою пламенную страсть, скрывая ее за мимолетной и покровительственной ласковостью по отношению к молодым прокурорам, любезностью к репортерам и умеренностью общественных аппетитов. Но в то же время он старался делать так, чтобы каждое рукопожатие или знакомство толкали его вперед, Карьера политика Хоскинсу не светила, для этого он был чересчур груб, но в качестве административного работника он еще мог достичь многого. Будучи десятью годами старше Питера, он дорос и уже перерос золотой период, когда вступают в гонку за выборные должности, так что его чуть ли не силком заставили купить себе фрак, выучиться хохотать и щериться на престижных званых вечерах, шутить и выпивать в компаниях других шутников, изображать любовь к жене – маленькой, хрупкой и довольно-таки безвкусной женщине с вечной застывшей на губах застенчивой улыбкой, женщине, совершенно задавленной личностью мужа. Хоскинс, как считал Питер, был из тех людей, что воображают, будто в основе карьеры всегда лежит лесть. Он превратился в удавку для карьерных устремлений его сослуживцев. Тем, кто восхищался им, если Хоскинс был в этом уверен, приходилось постоянно доказывать свое согласие на оскорбительное его первенство. Прочим же оставалось делать свое дело, не высовываясь и лишь стараясь не выступать в роли пешки в постоянных стычках начальства с адвокатурой, министерством юстиции, местными политическими структурами, мэром, прессой, могущественными организациями и негритянской общиной.
А на другом полюсе был Берджер, скептик, не боявшийся постоянных угроз Хоскинса, работавший в холодноватой аналитической манере, старавшийся делать свое дело профессионально, но в то же время понимавший всю ограниченность данной ему власти и вполне осознававший относительность, временность и подчас иллюзорность всякой власти. Ту долю альтруизма, которая, возможно, и была ему присуща, Берджер мастерски скрывал за вежливо-непроницаемой отстраненностью от всяческих людских потуг. Существенную роль тут играла и прокурорская деятельность Берджера, укрепившая в нем подозрительность по отношению ко всем, в том числе и к себе самому.
Питер съел сандвич в кафетерии, расположенном в самой убогой части Маркет-стрит, – никаких деловых встреч за обедом у него не намечалось, а престижных обеденных мест он избегал, не желая сталкиваться там с хорошенькими служащими, чей вид напомнил бы ему, как долго – уже несколько недель – он не занимался сексом. Он даже подумал было шмыгнуть в какой-нибудь из порновидеосалонов, ютившихся в обветшалых кирпичных строениях за рынком, что возле вокзала Рединг, проскользнуть незаметно вслед за другими извращенцами, так своеобразно проводящими свой обеденный перерыв, а может быть, даже мастурбировать немножко в одной из предназначенных для этой цели кабинок, наблюдая, как парень и девушка на экране занимаются французской любовью. Стыдно, но хоть помогло бы на несколько часов снять напряжение; однако существовал шанс натолкнуться там на знакомого. Имелись, правда, и службы, специализирующиеся на такого рода услугах, можно вызвать девушку и трахнуть ее, но особого удовольствия в этом Питер не находил – девушки эти чаще всего некрасивы, жалки, употребляют наркотики, – и дело кончилось бы состраданием к партнерше и расспросами о ее жизни. А потом, он еще не дошел до того, чтобы бросаться к проституткам. Так что вместо этого он углубился в чтение газеты, начав с раздела спорта. «Штрафники» облажались три раза подряд, и их звезда Чарльз Баркли дулся и критиковал команду. Питер скучал по Доктору Джею. Когда Доктор ушел на покой, город потерял одно из главных своих украшений. В целом газетные заголовки не проясняли его видения момента. Какие-то маргиналы подрались на тепловых люках, шестнадцатилетний наркодилер застрелен на углу Восьмой и Батлер-стрит. Ничего нового по сравнению с тем временем, когда самыми бедными в городе были ирландцы, жившие по восемь человек в комнате, работавшие на паровозостроительном предприятии Болдуина или на швейных фабриках, ирландцы, чьи дети во сне видели лишь паровозы, а старухи рылись в мусоре в поисках угля для печей. Вот опять он ворчит, и, кажется, чуть ли не вслух. Из окна кафетерия Филадельфия являла собой неприглядную картину – всюду серый снег и подмерзшая грязь, а весной и не пахнет. Дневной свет был тусклым, меркнул в преддверии сумерек, а он не мог вспомнить, когда ему являться в клуб для игры в «ракетку». Вот опять эта боль в груди… И ради чего, спрашивается, было надрываться на работе, годами разбираться во всех этих «согласованных признаниях вины», вызывать свидетелей, бороться с затяжками и отсрочками и пресекать любые сделки и сговоры с адвокатами, считавшими его жестокосердным. Как хотелось бы избавиться от всего этого, пролить на душу бальзам, который заставил бы забыть и ненависть к нему Дженис, и то, что впереди у него лишь нескончаемый поток дел об убийствах! Через их убойный отдел со штатом в два
