Может быть, бежать? Да, в лес, там он возглавит один из отрядов знаменитого бандеровского воинства! Он докажет, что в его жилах течет казацкая кровь! Но тут Модест Сливинский вспомнил о прочных связях гестапо с бандеровским руковод shy;ством. Спасения нет.
Свернув в скверик, он в бессилии опустился на скамейку. Итак, через неделю развязка… Неделя?! Ба, да ведь у него впереди есть еще целая неделя! Семь драгоценных дней!.. За это время можно горы сдвинуть!
“Прочь уныние!” – сказал себе пан Модест и потер задубевшие на ветру руки. Черт знает что, перчатки в кармане, а руки закоченели – вот до чего доводит растерянность.
Поднялся, выпрямил затекшее тело, плюнул в сторону вороны, которая снова устроилась поблизости. Не накаркать тебе несчастья на Модеста Сливинского, не так-то просто затравить его – он еще поборется!..
Вечером пан Модест пришел к Марии с чемодан shy;чиком. На ее удивленный взгляд ответил:
– Поставил точку… Тут все, что осталось у Модеста Яблонского!
Мария всплеснула руками и спросила:
– Что случилось, дорогой?
Это “дорогой” вырвалось помимо ее воли. Женщина покраснела, а пан Модест, почувствовав под ногами твердую почву, бросился в атаку.
– Точка поставлена, и жребий брошен, – продолжал он театрально. – Сегодня мой последний вечер в городе. Завтра я уже не увижу тебя, моя любимая…
– Не пугайте меня, Модест Владимирович… Что случилось?
Сливинский вынул из чемодана и поставил на стол две бутылки с коньяком и вином, а также кулечки с продуктами. В чемодане осталось белье, несколько пар носков, свитер.
– Все мое имущество, – хлопнул крышкой пан Модест. – Сегодня ликвидировал последнюю картину. Из квартиры меня выселили – дом перестраивают под офицерское общежитие. Ничто больше не связывает меня с городом, кроме тебя, солнце мое. Но чувство должно поступиться перед долгом – ут shy;ром еду. В лесах, слышал, есть партизаны! А теперь, дорогая, давай праздновать – сегодня день моего рождения… И, я считаю, второго рождения тоже. Прочь пассивность! Модест Яблонский покажет фашистам, что у него твердая рука и мужественное сердце!..
Мария растерялась.
– А я как раз собралась к родственникам в деревню, – как-то некстати заметила она. – За картошкой. И на работе меня отпустили…
– Значит, обоим нам дорога… – пробормотал пан Модест, обнимая Марию.
Впервые она не сопротивлялась. Модест осмелел, нежно прижимая к себе до сих пор неприступную женщину; он с радостью увидел, как затуманились глаза Марии, и припал к ее губам.
Минуту спустя Сливинский весело хлопотал возле стола.
“Не торопись, все уладится…” – кажется, так сказала ему Мария. И каким тоном! Чертова женщина, столько крутила ему голову, шляк бы ии трафив[17] ! Камень, а не женщина! Но недаром говорится: вода и камень долбит.
Мария нарезала хлеб и смотрела на пана Модеста сияющим взором. После первого поцелуя исчезла граница, разделявшая их, и они почувствовали себя свободно и весело. Сказал бы кто-нибудь сейчас пану Модесту, что он мерзавец, – обиделся бы: до того нравилась ему женщина и настолько верил в свое благородство.
Сливинский налил Марии полстакана коньяку и заставил выпить все: мол, он человек суеверный, задумал что-то важное, и, если она не выпьет, его постигнет ужасная неудача.
Коньяк еще больше оживил Марию. Она смеялась и не запрещала пану Модесту целовать ее ладони, плечи. Сливинский подлил еще. Она решительно отодвинула стакан, но уже через минуту весело чокалась с паном Модестом.
– У тебя правдивые глаза, – сказала. – Они согревают меня!
Сливинский и вправду смотрел на Марию удивительно честными, любящими глазами, а про себя думал: “Пора уже выключать свет…”
…Счастливая и безвольная, Мария лежала, прижавшись к пану Модесту.
– Любимый, – шептала, – никуда я тебя не пущу. И тут для нас найдется много дел.
– Все это глупости, – скорбно произнес Мо shy;дест. – Что я могу сделать один – без оружия, без связей?
– Но ведь существуют люди…
– Где они? Не верю я в эти сказки… – Я тебя сведу с ними.
– Ты?! – засмеялся Модест. – Не шути, дорогая!
– Да, я… – прижалась к нему горячей щекой Мария. – Ты не веришь мне, а я познакомлю тебя с вуйком Денисом. Хороший человек, настоящий, честный! Ты найдешь с ним общий язык.
– Это из вашей типографии?
– Да, метранпаж. Он печатает листовки у гитлеровцев под носом.
– И много вас?
– Перестань! – прошептала Мария. – О таких вещах не спрашивают. Ты разве не знаешь, что такое конспирация?
– Догадываюсь, – усмехнулся в темноте Сливинский.
– Умница ты мой… – погладила его по щеке Мария, и через минуту пан Модест услышал ее ровное дыхание.
Модест лениво потянулся и подумал, что у пани Стеллы сейчас пьют и танцуют. Наверно, там Ядзя. “Надо ей непременно завтра позвонить”, – решил. Повернулся на бок и тоже уснул.
Мария разбудила его на заре. Сидела на краю кровати, уже одетая, умытая и причесанная.
– Вернусь послезавтра.
– Я провожу тебя.
– Не надо, – нежно потрепала его шевелюру. – А про наш разговор забудь, никому ни слова!
– Я буду ждать тебя, моя дорогая.
– До послезавтра, – поцеловала его Мария.
На пороге она оглянулась и улыбнулась открыто и радостно.
Модест Сливинский поспал еще, затем встал, сделал гимнастику и направился в гестапо.
– Мой эксперимент, – пан Модест сделал ударение на первом слове, – да, мой, как вы совершенно справедливо изволили выразиться вчера, герр штандартенфюрер, завершился блестящим успехом. Я могу назвать вам имя одного из руководителей подполья…
– Кто? – выпалил Менцель.
– Метранпаж типографии, какой-то вуйко Де shy;нис. Надеюсь, фамилию установить не так уж и трудно.
Менцель вызвал Харнака, и Модест Сливинский выложил все, что узнал от Марии Харчук.
– Поздравляю, Вилли, – сказал штандартенфюрер, – ваш план оказался удачным. Поздравляю и вас, пан Сливинский, – подсластил пилюлю, – вы действовали неплохо. Теперь, господа, нам следует обсудить вторую часть операции… – Заметив знаки, которые подавал ему Харнак, шеф небрежно бросил: – Подождите, пан Сливинский, в приемной, вы, может быть, понадобитесь.
