– Прошу пожаловать пана подпольщика в отведенную ему резиденцию, – сказал тот издевательски. – Или, может, извините, пан пожелает лучшей?
Богдан и глазом не повел – пусть не думает, гнида, что на него кто-нибудь обращает внимание, – и переступил порог. Хлопнула железная дверь. Шаги солдата и надзирателя затихли в коридоре.
Одиночка! Значит, последние дни… И никого он больше не увидит, кроме этой бандеровской сволочи – надзирателя и палачей, которые поведут его на виселицу…
Богдан ощутил, как петля сдавила ему шею. Стало жутко. Лучше бы расстреляли. Выстрел – и ко shy;нец…
Бедная Катруся, как она это переживет!..
Ходил по камере – четыре шага вперед, четыре назад – и вспоминал детство. Отца помнил плохо. Машинист-железнодорожник, он погиб во время крушения, когда Богдан был еще маленьким. Матери выплачивали небольшую пенсию; немного зарабатывала она и сама, будучи стенографисткой и секретарем у адвоката. Выбивалась из последних сил, чтобы дать детям образование.
Бедная мать! Ее больное сердце не выдержало – умерла так же тихо, как и прожила свою жизнь. Она всегда всего боялась: что потеряет работу, что заболеют дети, что молния ударит в дом, что сын сломает себе руку… Хорошо, что мать не дожила до этого дня. Как мучилась бы сейчас, сколько слез пролила бы…
В коридоре послышались шаги – надзиратель привел парикмахера. Сдержал-таки слово гауптттурмфюрер! Неожиданно Богдан понял его психологический расчет – напомнить, что ждет тебя. Но вам, герр следователь, не согнуть меня. Конечно, па сердце свинцом легла смертельная тоска, полные отчаяния мысли не выходят из головы… Да и страшна – это ведь ложь, что есть люди, которые совсем не боятся смерти. Но не узнать им о моей тоске и моем страхе!
Парикмахер брил его безопасной бритвой. Лезвие ныло тупое, больно царапало, и Богдан подумал, что, может быть, казнь окажется менее мучительной. “Юмор висельника”, – горько усмехнулся он; парикмахер вздрогнул и по привычке спросил:
– Не больно?
– Может, вы еще предложите пану большевику освежиться одеколоном? – насмешливо заметил надзиратель, который стоял на пороге. – Пан желает сиреневый или, извините, ему больше нравится запах роз?..
Богдан презрительно промолчал, и это окончательно вывело из себя надзирателя.
– Прошу прощения у пана, но нельзя ли узнать, сколько ему платили за подрывную деятельность?
– А мы не продаемся за тридцать сребреников, как ваши бандеровцы, – ответил Богдан, не глядя на про shy;тивную харю надзирателя.
– Поговори у меня! – оскалился надзиратель. – Давно тебе морду не расписывали?..
Но больше уже не заговаривал. И снова мерил Богдан камеру – четыре шага туда, четыре сюда…
Лязгнул ключ в замке.
– Встать! – приказал надзиратель, – К стенке!
Богдан поднялся и стал лицом к стене. Послышался звон посуды, и дверь закрылась. Оглянулся – на грязном полу мисочка с баландой и маленький кусочек хлеба. Подавляя брезгливость, юноша принялся есть. Может быть, это его последний обед…
“После вкусного обеда положен отдых!” – невесело пошутил про себя Богдан и повалился на топчан. Укладываясь поудобнее, он обо что-то больно оцарапал ногу.
– Вот холера! – выругался. – И тут не дадут спокойно отдохнуть!
Внезапно сел. С опаской глянул на дверь, не подсматривает ли эта бандеровская сволочь, и стал выяснять, обо что он поцарапался. Это был треснувший железный кронштейн. Богдан попытался по трещине отломить часть кронштейна, но только ободрал ногти.
Мысль о кронштейне лишила его покоя. Вот если бы удалось отломить кусок железяки, тогда… Он соскочил с топчана и в волнении заметался по камере.
Убедившись, что в глазок никто не смотрит, он снова вцепился пальцами в металл. Не поддалось. А если раскачать? Навалился всей тяжестью, кажется, немного сдвинулось. Забыв обо всем, качал вверх-вниз, вверх-вниз – даже вспотел. Вдруг железо поддалось, изрядный кусок его отогнулся. Еще несколько усилий – и у него в руках тяжелый железный прут. Даже не верилось.
Но к чему все эти усилия? Что даст ему этот стальной прут? Надзиратель осторожный, заходя в камеру, ставит его лицом к стене. И все же…
Вечером, когда надзиратель принес кружку мутной жидкости, выдаваемой за кофе, Богдан притворился, что сильно ослабел. Он едва поднялся с топчана, тяжело дыша и шаркая ногами, с трудом доплелся до стены и беспомощно припал к ней.
– Я слышал, – издевался надзиратель, – пан коммунист обладал когда-то большой силой. Может, простите, пан так испугался, что и ноги отнялись?
Богдан ничего не ответил. Всем своим видом он показывал, что ему не то что говорить – даже дышать трудно.
Богдан долго не мог заснуть. Все же появилась маленькая надежда. Заманить бы эту сволочь в камеру… Он огреет его так, что тот и не пискнет. Когда его вели, Богдан заметил в конце коридора дверь. Куда она ведет? Это первый этаж – может, посчастливится?.. Если же ничего не удастся, все равно сделает доброе дело – одним мерзавцем меньше станет.
Утром, когда явился надзиратель, Богдан едва поднялся и стонал.
– Ежели пан большевик прикажет, я могу смотаться в аптеку, – ехидно бросил на прощание надзиратель.
К еде Богдан даже не прикоснулся. Лежал, стараясь не двигаться, – топчан держался всего на одном кронштейне.
Когда надзиратель принес обед, Богдан уже не поднялся и только стонал:
– Воды!..
– Пан большевик обойдется без воды, – ответил тот, не заходя. – Человек он закаленный, как-нибудь переживет эту маленькую неприятность…
Богдан заметил, что надзиратель чаще стал приникать к глазку. Вечером снова попросил воды, но в ответ услышал лишь хохот. На другой день, чуть приоткрыв дверь, надзиратель просунул в камеру бачок, говоря:
– Ваш завтрак, простите, остыл. Может быть, немного подогреть?
– Воды!.. – простонал Богдан, но дверь захлопнулась.
– Хитрая лиса, – выругался Богдан и подумал: “Однако долго я так не выдержу!” От голода кру-жилась голова.
Богдан отлично слышал, как надзиратель подкрадывался к глазку, и каждый раз успевал войти в роль тяжело заболевшего и предельно ослабевшего человека. Он ничего не говорил, только стонал:
– Воды…
В полдень надзиратель просунул в щель приоткрытой двери миску с баландой и снова услышал стон:
– Воды…
Через несколько минут вторично скрипнула дверь, и надзиратель внес кружку с водой. Едва он наклонился, чтобы опустить ее на пол, как Богдан изо всех сил ударил его прутом по голове и навалился на обмякшее тело. Надзиратель был мертв. Сняв с него куртку, Богдан кое-как натянул ее на себя и выглянул в коридор. Там никого не было видно. Осторожно прикрыл за собой дверь.
