Арбатов несколько минут смотрел на нее с восторженным удивлением.
- О милая! верить ли!..
- Мне нечего жалеть, мне этой жизни не нужно… Все равно, я не перенесу ее без тебя, и ты для меня - все!
- Маша!..
- Ты говоришь, Налетов приехал? - сказала она, уклоняясь от его объятий, - он знает про нашу любовь?
- Да, знает.
- Ну что, как он на это смотрит?
- Что нам за дело до чужих взглядов!
- Нет, что он говорит?
- Да как всегда: с иронией, с недоверчивостью.
- Почему же с недоверчивостью?
- Ведь ты его знаешь… это, говорит, хорошо - потревожить, пощекотать душу недурно… Чудак!
- Он, видно, никогда не любил?
- Кто его знает! Маша задумалась.
- Ну, так когда же ты едешь? - спросила она.
- О, теперь, когда хочешь, хоть сейчас…
- Завтра, в ночь. Остановись у полянки - ты знаешь? - и жди меня, я приду… А Налетову до тех пор ничего не говори; пусть он ничего не знает и не ожидает. Прощай пока, до свидания! Дальше не ходи; место открытое, увидят. Ты веришь теперь?.. - прибавила она с грустной и кроткой улыбкой и побежала вниз по тропинке с пригорка, которым заканчивался лес.
- Помилуй! - говорил Налетов Арбатову, выезжая с ним в крытом, покойном, щегольском тарантасе со двора его старой запущенной усадьбы Голубкова, - кто в теперешнее время ночью пускается в путь! По здешним дорогам не мудрено шею сломить.
- Как-нибудь доедем… - отвечал Арбатов как-то уж слишком беспечно и весело. - Какая скверная погода!
- Еще скверней для тех, кто идет пешком, - сказал Налетов. - Что тут такое, батюшки! - вскричал он спустя несколько минут при сильном толчке тарантаса, по которому хлестнуло ветками старых сосен, - тут трущоба какая-то! нет, уж, пожалуй, лучше бы пешком идти…
Арбатов захохотал.
- Трус же ты порядочный! - сказал он.
- Будешь трус! я не привык ездить закупоренный, да и потемок терпеть не могу! У всякого своя слабость…
- Вот только бы этот лесишко поганый проехать, - вмешался кучер, - а там дорога гладкая; фонари зажжем.
- Оно и дело! - воскликнул Налетов, - по гладкой дороге фонари зажечь, а в трущобе, где можно на каждом шагу полететь вверх ногами, фонарей не нужно… Ну вот стали! Что еще сделалось?
- Полянка? - спросил Арбатов кучера тревожно и пытливо.
- Полянка-с, - отвечал тот с обычным хладнокровием русского человека.
- Фонарь засвети. Дай сюда, я засвечу; на ветру не засветишь.
- Да что ты, увозишь что ли кого? - спросил Налетов, - или проститься ждешь? Неужели?.. Нет, в такую потьму и ненастье она не решится…
- Вон кто-то идет, - сказал кучер.
Арбатов выскочил из экипажа и побежал навстречу Маше, дрожавшей от холода и страха.
- Марья Петровна! - воскликнул Налетов, ошалев так, что не подумал подать руки на помощь влезавшей в тарантас Маше. - Как! вы решились уехать с нами… бежать с ним… сделать такой шаг?!..
- Я отсталая, - отвечала Маша, - мне нужно делать большие шаги, чтоб догнать жизнь…
- Марья Петровна! если б можно было, я бы стал перед вами на колени… но все равно, я мысленно перед вами на коленях!
- Дайте мне вашу руку и будьте лучше моим другом, - сказала она ему.
- Навсегда, на всю жизнь! - отвечал он, целуя протянутую ему холодную маленькую ручку. - Призовите меня, когда я вам буду нужен, а я уж не потеряю вас из виду… И вся эта жертва для тебя, Арбатов!.. Счастливец!
И когда Арбатов страстно обнял молодую девушку и покрыл ее лицо и руки жаркими поцелуями, Налетову стало как-то досадно и неловко…
Тарантас между тем выкатился из 'поганого лесишка', по выражению кучера, и поехал по большой, широкой дороге.
- С которым, с которым? - восклицала Арина Дмитревна в неописанном волнении, стоя без чепца на крыльце своего дома перед мрачным Тимой, только что успевшим объявить ей, что Маша бежала. - Да кто тебе сказывал, кто? говори, злодей, не мучь!
- Кто сказывал! известно кто - человек… Сейчас Васютка прибегал…
- Да где же он? как же я не видала?
- Вы цыплят кормили. Он торопился.
- Да с которым?
- А черт ее знает! может, с обоими… С кем на свиданье в рощу-то бегала, с тем и улепетнула.
- Да как же это? что же это? Что с Анной-то Федоровной будет? Надо идти.
- Разумеется, надо.
- Батюшка! представить не могу!
- Как, однако, сны-то ваши, маменька, сбываются!
- Отстань, до снов ли теперь!
Вскоре по всему сельцу разнеслась любопытная весть. Дворяне нахлынули к Арине Дмитревне, кто с сожалением, кто с удивлением, а кто и с легкими насмешками над несбывшимися надеждами Тимы. Дворяне толковали целый день непрерывно, собираясь кучками в домах и на улице, даже все работы были оставлены. День этот обратился будто в праздник для обитателей Калявина. Будто каждый из них получил или подарок, или какую-нибудь большую радость.
Всякий может себе легко представить, какую кутерьму наделал побег Маши в усадьбе Малые Пустыньки; как волновалась, ахала, стонала, жаловалась и сердилась Анна Федоровна; какой глубокой, молчаливой, угрюмой горестью поражен был Яков Иваныч… Ненила Павловна была также немало встревожена, даже раздражена. Не гости у нее Маша - она, может быть, одобрила бы в душе ее поступок; но теперь на нее падало обвинение, и Ненила Павловна должна была выносить намеки и насмешки от строгих дам за вольность своих мнений и понятий. Строгие нравственные дамы горячо ухватились за этот случай, чтоб навести Ненилу Павловну на путь истинный и сделать ее одной из ревностных жриц храма самых утонченных приличий.
Год спустя после побега Маши Анна Федоровна умерла, сделав Якова Иваныча своим душеприказчиком и передав ему в полное распоряжение свое именьице. О дочери она не хотела и слышать, считала ее как бы умершей, и только перед кончиной имела о ней продолжительный тайный разговор с Яковом Иванычем.
Время шло. О Маше не было ни слуху ни духу… Умолкли разговоры и пересуды; все, даже в ее собственной усадьбе, позабыли о ней; только в Калявине, собираясь по вечерам, бедные дворянки предполагали разные ужасы насчет Маши и сочиняли в своем воображении необыкновенные с ней приключения.
Вследствие перемен в хозяйстве, сделанных Яковом Иванычем, дворовые люди получили свободу и
