к речке, она захватила воды только по полуведру и с такими же мрачными думами возвращалась назад. На половине пути встретилась ей Софья-солдатка, дьячкова работница, баба лихая, бойкая, но с добрым, жалостливым сердцем. С тех
пор как солдатство мужа дало ей свободу, она не могла без сострадания видеть несчастий, подобных Матрешиному.
- Здорово, Матреша! - сказала она, поравнявшись с ней.- Что больно кручинна идешь, голову повесила?
- Так, что-то тошно все… - отвечала Матреша, чуя сердцем доброго человека.
- Эк, девка, ведь заметно! - сказала Софья, сострадательно качая головой. - Что же ты о себе придумала?
- Что придумать! ничего не придумаешь!..
- Ты смотри, не возьми греха на душу.
- Нет, не возьму.
- Скрыть бы как-нибудь…
- Как скроешь?
- А вот чему я тебя научу; я все об тебе думаю, больно мне тебя жаль - девка молодая, загинешь совсем. Ты притворись больной, дня хоть на три; охай да стонай гром-че: простудилась, мол, после бани на реку стирать пошла да прозябла… Эта болезнь долго бывает, а там, как время подойдет, - ты ко мне. У пономаря робят нет - можно подкинуть.
Матреша поглядела на нее глубоким, благодарным взглядом.
- Я тебе по гроб слугой буду, - проговорила она. - Мне больно барышни жалко, да стыдно, - прибавила она, снова заливаясь слезами, но уже не такими горькими и тяжелыми, как несколько минут назад.
- А ты бы, Тима, был с ней поразвязнее, да эдак тронул бы ее чем-нибудь чувствительным, взглядец бы когда на нее пустил, да и сказал бы, словно про себя: сердце, дескать, мое все изранено. Она человек молодой, неизбалованный; мужчин на своем веку почти не видала. Только бы ее за живое-то забрало, так она и мать перевернет. Ты-то у меня мешковат больно! - говорила Арина Дмитревна, сидя на крылечке своего маленького, старенького дома и щурясь от лучей заходящего солнца, которые прямо били ей в лицо из-за ветвей густой черемухи, составлявшей единственную тень ее огородца. По нечистой улице с мычаньем шли коровы, погоняемые босоногими ребятишками и работницами; неподалеку на речке слышалось полосканье белья; с поля неслись звуки пастушьего рожка. На всем лежал тот теплый туман и затишь, которыми почти всегда сменяется к вечеру жаркий летний день.
- Полноте, маменька, этим не возьмешь! - отвечал Тима, сплюнув в сторону и придавив большим пальцем левой руки золу своей коротенькой трубки, наполненной тютюном. - Старуху надо обуять, вот что! Тут вам надо действовать. Вы когда между словом припугните ее, что вот, дескать, когда вы умрете, так девушка останется одна, без призора (не на Якова же Иваныча ей надеяться), что надо ей защитника иметь; что был бы, дескать, человек хороший, а богатых да образованных в нашей стороне нет, а которые и есть, так на Машеньке ее и не женятся, потому что она сама простая, людей не видала, модного обращения не знает; что образованный муж ее замуштрует.
- Да, ты это, конечно, дело говоришь. Я эту канитель тонко поведу; только Машенька характерна, ай как характерна! Теперь она смирна только до поры до времени; вижу я ее, насквозь вижу.
- Все это, однако, кажется, пустяки; не туда мы с вами лезем.
- Да с чего же это в картах тебе выходит богатый марьяж? Кому какое счастье, Тима. Разве не бывает, что бедные женихи богатых невест находят?
- На все случай надо, - отвечал Тима. - Вон и Варвара Капитоновна идет, - прибавил он, взглянув по направлению улицы, представлявшей два ряда жалких закопченных изб, носивших особенный характер бедного дворянства. Каждая изба разделялась на две половины: на черную и белую. В черной обитали подвластные крепостные семьи, - впрочем, и сами владетели проводили тут большую часть дня - белая содержалась в_ чистоте и служила парадным отделом для приема гостей в именинные и праздничные дни. В ней, кроме того, часто собирались соседи пить чай с медом. Чай этот устраивался поочередно и составлял самое приятное развлечение и удовольствие, поэтому и самовар всегда стоял на окне чистой горницы, выходившей на улицу. За ним забывались все дневные раздоры и часто велась беседа о предметах более отвлеченных. Тут рассказывались страшные истории, разрастались до уродливой неправдоподобности разные политические и житейские слухи.
Так как в тот день соседки приглашены были к Арине Дмитревне, то вслед за Варварой Капитоновной показались вскоре и другие, а также и мужчины. Несмотря на то, что жили они все на виду друг у друга и в продолжение дня ходили в чем попало, к вечеру все принаряжались: барыни надевали чепцы, девицы причесывали голову, а мужчины облекались в сюртуки и пестрые бумажные галстуки. Запоздалые моды уродовались здесь точно так же, как слухи и понятия.
Варвара Капитоновна обладала замечательным даром гадать в карты и была нечто вроде свахи, и потому молодежь к ней льнула.
Да, эти люди женились и распложались, не боясь повторить существование, полное лишений и бедности. Они даже не мечтали сделать какое-либо усилие, чтоб выбиться из вязкого болота, и оставались в нем очень покойно и равнодушно. Ум, сжатый с детства, тупел и тратился на вседневные заботы и нужды, теряя способность развития и высших стремлений.
Арина Дмитревна пригласила гостей в горницу, и вскоре Маланья, кряхтя и краснея от натуги, принесла пузатого утешителя: так назвал самовар один из обитателей сельца Калявина, слывший остряком и забавником в своем кругу. Гостиная Арины Дмитревны была маленькая квадратная комната с некрашеным полом и стенами аu naturel*, по которым бахромой высовывался мох. Несколько удивительных картин лубочной живописи были без рамок прибиты над диваном, покрытым домашней работы тканьем, которое в суровом виде отдано было к набойщику в Нелюдово для изображения на нем затейливого узора в китайском вкусе. В простенках между окон стояли допотопные стулья, покрытые сахарной бумагой, для сбережения ли обивки или для прикрытия ее ветхости - неизвестно; это уже тайна хозяев. Мебель переходила из рода в род, и это придавало ей почтенный вид и характер. Арина Дмитревна с гордостью вспоминала, что у матери ее было двадцать душ… к этому двенадцать человек детей. Когда все выросли и пережени-
* au naturel - в натуральном виде (пер. с фр.) 318 лись, то очутились сперва мелкопоместными дворянами, а потом однодворцами, то есть обладателями одной семьи, жившей с ними в одной избе.
Разговор шел о разных предметах. Сперва потолковали об эманципации крестьян, коверкая это слово на разные лады; но так как все плохо понимали в чем дело, особенно дамы, то скоро и оставили этот предмет. Мужчины, которые и здесь, как и в других, более образованных кружках, отделились особой кучкой в другой комнате, потолковали подольше, даже поговорили, как бы сложиться и выписать 'Московские ведомости'.
- Нет, батюшки, - возразил на это один из обитателей сельца, высокий, коренастый, уже немолодой мужчина с угрюмым лицом и мозолистыми руками, - мне не до ведомостей; вон у меня Ванька другую неделю с печи не встает, так работника надо нанимать, одному не убраться. Не до газет, как целый день в поле на работе. Тут придешь домой, да норовишь, как бы отдохнуть, кости порасправить.
Господин этот присвистывал, потому что однажды, когда он запрягал лошадь, ту угораздило как-то вышибить ему два передних зуба. Он слыл 'темным' работником, молотил рожь на обухе, и хоть жил не роскошнее других, а имел репутацию человека, у которого денежки водятся.
- Уж вы очень надсаждаетесь, - возразили ему, - ведь выше лба уши не растут, всего не захватишь.
- А по-вашему лежебокой быть! Бог труды любит. Что потрудишься, то и соберешь. Вон как Петр Ларионыч разгуливал по ярманкам - так эта два дня его жена и дети голодные сидели. Ко мне же пришли. Вот и Тимофей Васильич пришел, опомнясь, на сенокос, махнул раза два косой да с трубкой на копну и
