- Генечка, - продолжал он, - неужели и теперь вы не скажете мне ничего утешительного!
- Что сказать? - отвечала я, взволнованная до глубины души. - Нужны ли слова?
- Желал бы я знать одно, - сказал он, снова овладев моею рукой, - любит ли меня, хоть немного, эта упрямая девушка Евгения Александровна? И не думает ли еще она о своем прежнем обожателе?
- Желала бы я также знать, что этот несносный Данаров, влюблен ли еще в ту женщину, которая писала ему такие страстные записочки?
Он улыбнулся и, бросив на меня горсть листов белой розы, сказал:
- Он никогда не любил ее истинно. А вы?
- Это было такое светлое, тихое чувство, что я вспоминаю о нем без раскаяния, с благодарностью…
- От души желаю, чтоб провалились сквозь землю все семинаристы на свете! - сказал он.
- Это от того, что вы теперь гораздо более заняты собственным чувством, нежели моею особой.
- Это сказано зло, но несправедливо…
В эту минуту на балконе раздались голоса.
- Боже мой! - сказала я с испугом, - уж все собрались, пойдемте туда. Ах, Николай Михайлович! - прибавила я, -грех вам было так подкрадываться к моему сердцу, опутать и смутить его до такой степени…
Ясность его духа мгновенно исчезла.
- Ради Бога, Евгения Александровна, одно слово: любите ли вы меня? - сказал он тревожно.
- Разве вы не видите? - отвечала я и выбежала в калитку сада.
Прежде нежели я присоединилась ко всем, я зашла в мою комнату. Голова моя кружилась, сердце било тревогу, какой-то теплый, радужный туман покрыл все предметы. Все мои холодные, благие решения исчезли - я люблю его! Я чувствовала, что все сомнения, все представления рассудка не могли дать и капли того счастья, которое охватило меня теперь, когда я верила, любила, когда образ его стоял передо мной, закрывая собой и прошедшее и будущее моей жизни…
Да, я любила его! Его слова, его голос проливали на меня неведомое наслаждение; сладостный трепет проникал меня при мысли, что я снова увижу его, и никто из них не будет знать, что десять минут назад этот самый Данаров, который так лениво, так холодно говорит с ними, сказал мне, что он любит меня, что он думает только обо мне, замечает только меня…
Вместо того чтоб спешить к гостям, я сидела у окна в моей комнате и повторяла сердцем все, что случилось со мной в то утро… Притом же широкий двор, пролегавшая через него дорога, бревна, приготовленные для постройки флигеля, кухня, баня, худой забор, колодец с двумя покривившимися столбами, между которыми на перекладине качалась бадья, - все это казалось мне так мило, так ново, что я решительно не имела желания встать с места и идти слушать человеческие голоса, чуждые тайне моей души, видеть людей, с которыми в настоящую минуту у меня не было ничего общего.
И долго бы просидела я так, если б мускулистая рука не ухватилась за подоконник и вслед за тем не упал на мои колени пучок полевых цветов и несколько веток смородины.
Я догадалась, что это Митя воротился с охоты.
У него была страсть удивить и напугать нечаянностью своего появления, и потому он часто, уходя, назначал позже срок своего возвращения, подкрадывался незаметно, чтоб предстать вдруг изумленным зрителям, и был совершенно счастлив, когда появление его встречалось криком невольного испуга. Марья Ивановна и Катерина Никитишна чаще всех доставляли ему это удовольствие: иногда в средине какого- нибудь страшного рассказа первая, повернувшись в сторону и увидав в дверях безмолвную и неподвижную фигуру своего сына, которого воображение ее, настроенное на чудесное, никак не позволяло ей узнать с первого раза,- вздрагивала и неистово вскрикивала, заражая своим страхом Катерину Никитишну, а нередко и меня.
Итак, я легко догадалась, что пучок цветов был брошен Митею.
- Не прячьтесь, не испугали, - сказала я, подбирая цветы и выглянув за окно, где стоял Митя, притаившись у стены.
- Посмотрите-ка, сестрица! - сказал он, махая передо мной большою убитою птицей, которую держал за одно крыло, - глухарь, да славный какой! В Заказе убил, их там много. Вы бывали ли в Заказе когда- нибудь?
- Можете себе представить, никогда! ведь это не так далеко?
- Ну, версты две будет. А что за лес! чистый, дерево к дереву. Уж понравился бы вам. Белых грибов много, сухарок, ягод. Вот бы когда всем, компанией, туда собраться…
А что, Митя, прекрасная мысль! как бы это устроить?
- Так что ж, можно: маменьку подговорить да сестру. Да вот она, легка на помине.
- Здравствуй! Помилуй, что ты пропала? - сказала Лиза, войдя ко мне. - Это она с Митей любезничает.
- Чего ты не выдумаешь! - отозвался тот, скромно краснея.
- А он и покраснел!
Лиза расхохоталась и принялась дразнить бедного Митю.
- Так вот как! я не знала, это новость! Генечка тебе голову вскружила! браво, братец, браво! То-то он ей и цветы приносит, и ягоды… Ай да Митя! - говорила она, как-то особенно растягивая каждое слово, и таким тоном, от которого в самом деле немудрено было покраснеть бедному Мите. Так учитель говорит ученику, пойманному в шалости; 'Прекрасно, очень хорошо!'.
- Ну что ты его мучишь понапрасну? - сказала я Лизе, когда Митя, который сперва застенчиво отшучивался, наконец рассердился и неровными шагами отправился в кухню передать повару убитого глухаря.
- Полно, пожалуйста, он радехонек… Я по себе знаю; бывало превесело, когда кем-нибудь дразнят; хоть и сердишься, а все весело…
- Помилуй, это произведет принужденность в обращении.
- Ну что за важность! да пойдем туда. Данаров здесь давно.
- Я видела его.
- Зачем же ты удалилась?
- Замечталась здесь, а потом с Митей болтала.
И она увела меня с собой.
- Генечка, так не делают, - сказала мне тетушка, встретясь с нами в комнате, смежной с гостиной, - гостей одних не оставляют; это неловко и невежливо.
- Вот тебе и выговор, - сказала Лиза.
Но я находилась в таком состоянии духа, что меня было трудно огорчить или рассердить.
- Соберемтесь когда-нибудь в Заказе пить чай, - сказала я Лизе, подходя к гостиной.
- Прекрасная мысль! - отвечала она, можно устроить это вроде пикника. Назначим день и пригласим Николая Михайловича.
Намерение наше принято было всеми с удовольствием, только исполнение его по случаю сомнительной погоды отложено было до послезавтра. Но погода, как назло, портилась все более; ежедневные дожди больше недели держали нас дома.
Федор Матвеевич с братом играли в шахматы; Лиза с тетушкой, матерью и Катериной Никитишной сидели за преферансом. Данаров бывал у нас почти каждый день. Его хандра, его раздражительность часто наводили печальную тень на мою любовь. И теперь, когда он знал, что любим глубоко, он не переставал мучить меня подчас мелочными капризами, желчными выходками, перемешивая их с пламенными выражениями страсти.
Лишнее слово с Александром Матвеевичем вызывало у него вспышку незаслужен-ной ревности, веселая улыбка на лице моем была предметом иногда самых горьких укоров в эгоизме и спокойствии с моей стороны, тогда как он страдает, тогда как он подавлен гнетом самых безрадостных сомнений. Его бесила невозможность оставаться со мной наедине, бесила дурная погода, бесила даже самая любовь его ко мне… Он жаловался на мою осторожность, преследовал названием малодушия мои старания скрывать чувство от посторонних.
Он бросал меня попеременно от досады к грусти, от блаженства быть любимой к тоске разочарования, он томил, дразнил мое сердце с неподражаемою тиранией, и в то же время умел заставить любить себя
