раздражителен, особенно, когда его что-нибудь заботит… В сущности, это благородный, честный человек, уверяю вас. У него здравый, практический ум, много опытности, довольно верный взгляд на многие предметы.
- Я вам верю…
- Ну уж, мой друг, - сказала Надя, - Бог с ней, с его честностью, с его благород-ством! Пусть бы он был поменьше честен и благороден, только бы не кричал так.
Софья засмеялась.
- Что делать, моя милая, у всякого свои слабости. Вот ты не можешь говорить с ним спокойно, всегда каким-то недовольным тоном отвечаешь; не можешь промолчать ни разу на его замечания, а это бы избавило нас обеих от многих неприятностей…
- Не могу! - сказала Надя, - делаюсь больна, если переломлю себя. Слышите, - сказала она мне, - есть ли человеческая возможность сделать из себя деревяшку, быть безгласной, быть дурой - не сметь сказать ни одного слова? Вас, например, стали бы сейчас уверять, что у вас бородавка на носу, и если бы вы осмелились сказать 'нет!', подняли бы страшный крик и историю! Было бы вам это приятно? Да это ад, это пытка! Я точно над пропастью хожу по тоненькой жердочке и каждую минуту обмираю, чтоб не оступиться…
- Ведь он часто и правду говорит, моя милая.
- Бог с ним и с правдою! - отвечала Надя, - эта правда опротивеет. Он воображает, что грубостью и криком заставит полюбить истину. Он, право, похож на тех миссионеров, которые огнем и мечом проповедовали христианство.
- Ну, довольно об этом. Евгении Александровне, я думаю, не оставит приятного впечатления первый визит к нам. Как хорош свет солнца! - сказала она после некоторого молчания, глядя, как солнечный луч озарял ветки плюща и рисовал их правильною тенью на белых занавесках. - Что, если бы не было солнца, весны и цветов, - продолжала она, - я бы с ума сошла. У меня едва достает сил переносить нашу угрюмую, морозную восьми-месячную зиму. К концу я начинаю впадать в физическое и нравственное утомление, и продолжись зима еще два месяца - мне кажется, я умерла бы.
С этих пор я часто бывала у Низановых.
Дмитрий Васильевич Низанов был странный человек. Я следила с невольным любо-пытством за этим многосложным характером, достойным пера не столь слабого, как мое.
Особенность этого характера заключалась не в главных правилах и убеждениях. Обозначение и разъяснение этих правил и убеждений указало бы только на одну сторону его и сделало бы его похожим на многих и многих, тогда как это сходство не довершило бы и вполовину портрета. Нет, у него в характере было несколько физиономий, если можно так выразиться, и все они сливались в одну, под одним господствующим суровым колоритом. Дух неудержимого противоречия царствовал в душе этого человека; он противоречил всем и каждому; противоречил даже самому себе, если слышал собственные свои мнения в устах других, особенно в устах тех, кому он хотел доказать, что они глупее его и что у него на все свой взгляд. Он даже до того увлекался этою страстью иметь свой взгляд, что, будучи человеком умным от природы, говорил иногда несообразности. Эти противоречия лились страшным потоком особенно тогда, когда дело доходило до предметов, выходящих из круга его понятий. Искажать эти предметы, налагать на них печать своего странного суждения - было для него каким-то особенным наслаждением.
Но когда он встречался с людьми практическими, когда дело шло о какой-нибудь материальной общественной пользе или общественном учреждении или решался так, между собой, какой-нибудь административный вопрос, тогда Дмитрий Васильевич выказывал мудрость прямую, опытную, здравую. Честность и правди-вость его признавались всеми.
Этот человек, за порогом своей домашней жизни и за порогом интересов души и сердца, искусства и науки, был человек полезный и дельный.
В домашней жизни он создал себе железный трон, и воля близких, нравственная самостоятельность их личности разбивалась об этот трон.
Он преследовал их даже в самых намерениях, он подозревал, угадывал эти намере-ния (это значит, что он все-таки понимал человеческую природу) и громил, душил, давил их своими грозными, раздражающими сентенциями. Он неутомимо преследовал одну цель: заставить Софью и Надю, а хорошо бы и всех, думать, чувствовать, глядеть на Божий свет и людей так, как он сам думает, чувствует и глядит. Никакого отступления от этих требований он не допускал, самую натуру хотел бы он переделать.
И все эти преследования он пересыпал выражениями нежности не только к Софье, которую любил истинно, но даже и к неудержимой спорщице Наде, которая немало способствовала дурному расположению его духа. Он не был злопамятен, и ласка производила на него подчас благодатное воздействие.
Жизнь его сложилась из мелочей, между тем как душа стремилась к более возвышенной деятельности, и вот, чтоб удовлетворить этой душевной потребности, он часто из пустой причины, из ничтожного обстоятельства делал важные, строгие и мрачные нравственные выводы и клал камнем на сердце то, что могло бы скользнуть тихо и незаметно, не оставляя тягостного впечатления.
Может быть, человек с его волей и точно много бы мог сделать, мог бы иметь огромное влияние на близких ему, но способы, которые употреблял он, были ложны и неправильны; он в самом деле походил на тех миссионеров, которые огнем и мечом проповедовали христианскую веру. При всем этом он был вполне убежден, что он человек кроткий, уступчивый.
Ко мне был он расположен очень милостиво.
Удивятся, может быть, что он даже с первого моего знакомства с ними прямо начал свои нотации молодым девушкам; но он не стеснялся ни при ком, вследствие убеждения в глубокой правоте своей в подобных сценах, и даже с какою-то торжественною уверенностью отдавал себя на суд посторонним, будучи убежден, что всякий примет его сторону.
Повторяю, странный человек был Дмитрий Васильевич.
Вот несколько сцен, в которых он говорит сам за себя.
- Скоро и весна! Какое счастье! - сказала однажды Софья, когда мы, отобедавши, сидели в небольшой диванной Низановых.
Дмитрий Васильевич ходил взад и вперед, мурлыча про себя не то песню какую, не то собственную фантазию.
- Да, сказал он, вслушавшись в слова внучки, - если бы не было зимы, ведь человек не чувствовал бы такого удовольствия при наступлении весны; а вот теперь это так приятно, все начнет оживать… Так-то, дружок мой Сонечка.
- Не худо бы, дедушка, - сказала она, - если б зима была покороче.
- Зима как зима, - отвечал он, - ведь это вы создаете себе разные фантазии, а я так никогда не тягощусь зимой.
- Нет, я чувствую себя дурно, особенно в сильные морозы.
- Воображай, мой друг, воображай себе разные вздоры! Ну может ли быть, чтоб для русского человека были нездоровы морозы! Да что ты, из Италии что ли приехала? Все это он проговорил уже певучим резким голосом.
- Да ведь уж я, дедушка, не виновата.
- Конечно, конечно… на все можно себя настроить. Я тебе говорю, душа моя, серьезно, что ты находишься на опасной дороге; ты удержись, ты работай над собой. Девушка ты не дура, а составляешь такие глупые идеи, что, право, слышать смешно.
- Какие же идеи, дедушка?
- Вот в том и беда, что ты не видишь своих недостатков. Что ты, матушка, думаешь, в Италии-то, рай что ли земной? Ошибаешься, моя милая, ошибаешься! Путешествиям ты веришь? Врут они все, врут! (Почти крик).
- Да я не говорю об Италии.
- Не говоришь, да в душе-то у тебя что?
- Признаюсь, я хотела бы жить где-нибудь поюжнее, в России же, если бы была возможность.
- А чего нельзя, того и желать не должно. Вот как по-моему следует. То есть там хорошо, где нас нет. 'Мне моркотно молоденьке, нигде места не найду'. Уж чисто моркотно вам, как я погляжу! Какая неблагодарность, к Творцу-то какая неблагодарность! Дан холст - нет, видите, толст. Желания-то
