'Никак Аграфена это?!'. Евфросиния без памяти бросилась открывать. Но это была не Груня, а известная каждому в заводской слободке баба-сплетница Парфеновна.
– Здравствуй, Ефросиньюшка! Слышала новость: в заводе Ганька-цыган убег!
И дальше застрекотала сорокой так, что Евфросинья и слово едва могла вставить:
– А с выгона Карюха Ивана Самойлова потерялась, дак потом на дороге ее нашли: идет оседланная, и повод к седлу привязан… Ганька-то, видно, проехал на ей сколько-то верст, а потом спешился. Может, он с сообщником каким дале поехал и лошадь за ненадобностью бросил – уж как там было, Бог один знает, только, говорят, верст за двадцать отсюда Карюху-то оседланную нашли…
– А седло-то на ей чье?
– Да не могут пока дознаться, чье оно!
Когда Кондратий с сыновьями приехал с покоса, Евфросинья рассказала мужу о том, что говорил парень с Прохладного скита и о чем ей наболтала Парфеновна. Воспользовавшись тем, что сыновья распрягали лошадей и задавали им корм, она спросила тихонько:
– Отец, может, не говорить пока ничё ребятам-то?
Так и вскинулся Кондратий Масленников, прошипев:
– Ты што, дура старая, ополоумела?!
И загремел уже во весь голос, обращаясь к сыновьям:
– Вы слыхали, робята, што у нас тут дома-то творится?! Ганька-цыган из завода куда-то скрылся, и наша дура Грунька, говорят, с им из скита убегла!
Братья Масленниковы кинулись седлать лошадей.
Уже из седла старший, Митюха, крикнул:
– Мы, тятя, верхом-то их живо догоним! Но уж если догоним, то в живых не оставим…
Мать вцепилась в митюхин рукав и навзрыд запричитала, умоляя их не совершать расправы. И не ездить никуда на ночь глядя, а лучше покормить лошадей и утре ехать всем вместе на телеге.
Никто в эту ночь в доме Масленникова не сомкнул глаз; после третьих петухов братья пошли запрягать.
Не успели выехать, как начал накрапывать дождь, который скоро превратился в ливень. Лесная ухабистая дорога раскисла, тележные колеса по ступицу увязали в грязи. До скита добрались только к вечеру – уставшие, грязные и мокрые.
Евлампия поила их чаем и, жалеючи Евфросинию, старалась не шибко ругать крестницу.
– Хлеба-то хоть взяла Груня?
– А как же, взяла, и кошель с одеждой своей, и три ковриги хлеба, я как раз накануне квашню ставила…
– Вот оно как все вышло-то. Ну, что теперь поделаешь? Видно, шибко любят они друг друга, раз на побег решились!
Митюха на всякий случай поездил вокруг скита, да куда там – тайга велика…
Так и вернулись домой Масленниковы ни с чем. Братья сразу отправились в слободку к Никанору Самокрутову. Самокрутовская семья сидела за ужином. Никанор привстал за столом:
– Здравствуйте, добры молодцы! Проходите, садитесь с нами ужинать, беседуйте!
– Нет уж, дядя! Не сидеть мы к вам пришли, не беседовать, – злобно бросил Митюха. – Говорите, где Ганька, куда он Груньку увез? Начистоту говорите, а не то худо будет!
– А почему худо-то? – вскинув брови, с виду миролюбиво спросил Никанор. Потом, отвердев голосом, отчеканил братьям Масленниковым:
– Гаврюшка нам не сват-брат, совсем чужой человек-то… Слава Богу, выкормили, выучили, к делу приставили. Силой вашу сестру никто бы не увез, да еще из скиту кержацкого. Сама она этого хотела! А ежели бы вы были путные братья, дак вы бы отцу и сказали бы: 'Груня-то у нас одна, тятя, пусть она выходит, за кого хочет!'. И сестра бы ваша дома была, и вам, да и нам спокой был.
Дак нет – вам лишь бы с кольями по деревне бегать всякий праздник! Пора обумиться уж да и себе невест приглядывать… А кольями вы невест не загоните!
Смолчали братья – больно уж крепко поговорил с ними Никанор Самокрутов – и просто, и доходчиво.
Только с той поры в семье кержаков Масленниковых имя красавицы Груни не произнесли ни разу. Одна Евфросиния служила иногда в церкви за здоровье рабы Божьей Аграфены, и то тайно от отца. Сундуки с груниным приданым стояли в горнице нетронутыми.
Сыновья оба женились, внуки появились; время шло, а о беглецах по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Некоторые говорили, что они подались в Сибирь, другие – что Гавриила и Аграфену кто-то видел на золотых приисках.
А может, улыбнулась им суровая судьба, и жили они себе в какой-нибудь зауральской деревне.
…Старики Масленниковы умерли, так и не узнав ничего о дочери. Снохи разделили между собой все грунино приданое. У братьев – свои семьи, свои заботы, и сестра стала понемногу стираться из их памяти. А о Ганьке так забыли сразу: мало ли людей в заводе бывает. Был человек, да сплыл.
'РУССКИЙ ПОЛЯК' ИЗ МАЛОРОССИИ
Весной 1765 года в Галишевой появился пришлый человек. Незнакомый мужчина в запыленной одежде, с котомкой за плечами, спросил у встречной бабы, где живет староста. Та указала на дом-пятистенок старосты, а сама долго глядела вслед незнакомцу. В деревне все удивлялись: кто такой? Откуда вдруг?
Удивлялись, потому что после голодного 1751 года, когда через деревню вереницами тянулись нищие и убогие, пришлых людей в Галишевой и не видывали.
Незнакомец отворил калитку старостиного двора и, несмотря на лай огромного пса, смело прошагал к крыльцу. В сенях его встретила старуха, мать старосты:
– Че те надо, милок?
– Староста здесь живет?
– Здесь-то здесь, батюшка, только дома его нету – на покосе он…
Незнакомец уходить не спешил, снял с плеч и положил на скамью котомку.
– Не бойтесь, хозяюшка, я не бродяга какой-нибудь… На поселение меня к вам в деревню волость послала… Не дадите ли мне поесть немного, а потом я отдохну и подожду старосту. Не сомневайтесь – за еду я вам заплачу.
– Бог с тобой! За хлеб-соль с прохожего человека у нас денег не берут…
Через минуту, почистив у крыльца потертый, но аккуратный пиджак, умывшись из глиняного рукомойника, он сидел в избе за столом, на столе лежали каравай хлеба, свежие огурцы, зеленый лук, вареная картошка и большая кринка молока.
Старуха стояла поодаль, сложив на животе руки.
– А вы сами что же? – удивился пришлый. – Садитесь, в компании-то веселее!
– Да давеча уж поела. Ты сам ешь давай, да не обессудь – чем богаты, тем и рады. Семья-то на покосе, дак я и печь седни не топила… Вечером мои приедут – тогда на тагане суп сварю свежий…
– Ну, спасибо вам, мать, за угощение! – кончив еду, положил ложку пришлый. – Досыта накормили, даже в сон поклонило… Можно, я в сенях на часок прилягу?
– Да в сенях тебе, сынок, неспособно будет! – захлопотала старуха, которой шибко понравился обходительный постоялец. – И я туда-сюда хожу, дверями хлопаю, да и мухи, язвило бы их… Иди-ка ты лучше на сеновал, там хорошо, прохладно…
Не успела она показать лестницу на сеновал, как к дому подъехала пароконная телега, а на ней – староста с сыном.
– Здравствуйте, я из волости к вам по делу, – вышел из калитки пришлый.
– Дак проходи, гостем будешь, – пригласил староста. Наказав сыну распрягать лошадей, он повел гостя в избу.
– Значит, на вечное поселение к нам, после каторги? – спросил он, выслушав пришлого и вглядываясь в
