офицеров? — понизив голос, спросил Соклей.
И Менедем, и Пиксодар изумленно уставились на него.
— Это не Антигон… А его сын Деметрий. Но как ты узнал? — вопросил продавец шелка. — Ты колдун?
Пальцы его левой руки сложились в отвращающем беду жесте — Соклей видел, как такой жест делали и другие карийцы.
— Вовсе нет, — покачал головой Соклей. — Но кто, кроме македонского генерала, смог бы позволить себе купить столько окрашенного в пурпур шелка? Если бы речь шла о Птолемее, ты бы прямо об этом сказал. Это могли бы также быть Лисимах или Кассандр, но они теперь в хороших отношениях с Птолемеем, а Одноглазый Старик — нет. Ясно, что любой торговец постарается держать свои дела с ним в секрете.
— А. Понятно, — ответил Пиксодар. — Все верно… Надо же, как все просто оказалось, когда ты мне объяснил.
«Все, что угодно, станет простым, когда тебе объяснят», — кисло подумал Соклей. Но не успел сказать это вслух — а он вполне мог бы так поступить, — ибо Менедем ухитрился, как бы случайно, наступить ему на ногу и, извинившись, спросил Пиксодара:
— Сколько ты дашь нам за краску?
Торговец принял страдальческий вид.
— Ты сдерешь с меня сколько захочешь, я это прекрасно понимаю. Прошу помнить только одно: если сейчас ты плохо со мной обойдешься, впереди у нас еще долгие годы торговых дел, когда я смогу отомстить. — Он отвесил Соклею полупоклон. — У меня тоже хорошая память.
— Не сомневаюсь, — вежливо проговорил родосец. — Что ж, как насчет пятнадцати драхм за кувшин, что ты скажешь о такой цене?
— А что я могу сказать? — воскликнул Пиксодар. — Пиратство. Разбой. Вымогательство. И вряд ли кто-нибудь дал бы вам за краску хотя бы половину этой цены. Только потому, что мне она очень нужна, я предлагаю тебе половину того, что ты просишь.
— Ты заплатил нам шелком больше половины того, что я сейчас запросил, когда мы останавливались здесь весной, — напомнил ему Соклей.
— Шелк — одно, а серебро — другое, — ответил Пиксодар.
Кариец рьяно торговался, однако положение его было незавидным: родосцы прекрасно знали, насколько ему нужна краска. В конце концов Пиксодар вскинул руки вверх.
— Хорошо, двенадцать драхм за кувшин, договорились. Сколько это в итоге будет серебра?
— Давай поглядим, сколько именно кувшинов у нас осталось. — Соклей отдал приказы морякам, и те принесли на пирс сорок девять кувшинов пурпурной краски.
Соклей пробормотал себе под нос:
— Это должно быть… Итого — пятьсот восемьдесят восемь драхм. Полновесных, а не легких драхм Птолемея, — добавил он.
— Понятно. Я сейчас вернусь. — И Пиксодар поспешил в город.
Менедем щелкнул пальцами.
— Я обещал пожертвовать овцу в здешний Асклепион, если после боя с пиратами наши люди поправятся. А теперь я не успею этого сделать.
Соклей подумал и покачал головой.
— Нет, ты пообещал пожертвовать овцу здесь, если получится, а если не получится — то на Родосе. Если, вернувшись домой, ты и вправду принесешь животное в жертву богу, клятва не будет нарушена.
— Ты уверен? — спросил двоюродный брат.
— Абсолютно.
— Хорошо. Тогда ладно. У меня просто камень с души свалился, — сказал Менедем. — Мы ведь хотим уйти отсюда как можно быстрее, стало быть… — Он вздохнул. — Я принесу жертву на Родосе.
Соклей все еще понятия не имел, почему его двоюродному брату так не хочется возвращаться домой, и гадал, узнает ли он это когда-нибудь.
ГЛАВА 12
Входя в андрон родного дома, Менедем чувствовал, как превращается из мужчины в юношу; может быть, даже в маленького мальчика.
Во время странствий по Эгейскому морю он имел дело с известными торговцами — некоторые из них были богаче и старше его отца — и общался с ними как равный с равными. Они видели его таким, каким он был теперь. Но в глазах Филодема он мигом возвращался в прошлое, и Менедем знал, что так будет, пока жив его отец.
— Прошлая поездка была удачней, — заметил Филодем.
— Мы получили твердую прибыль, господин, — ответил Менедем. — И рисковали меньше, чем в прошлом году.
Когда он вернулся домой прошлой осенью, Филодем не уставал жаловаться, как сильно Менедем рисковал в Великой Элладе. Но теперь отец заявил:
— Что ж, риск окупается. А с такой прибылью ты мог бы и вовсе остаться на Родосе и торговать в гавани, как делает финикиец Химилкон.
Это было нечестно, и все-таки Менедем не спорил. С точки зрения отца, он почти наверняка оказался бы не прав. Вместо этого Менедем сменил тему разговора:
— Я хочу поговорить с Химилконом перед тем, как отправиться в плавание следующей весной. Соклею пришло в голову, что мы могли бы поплыть на восток, в Финикию, и таким образом избавиться от посредников, у которых закупаем товары из той части света.
— У твоего двоюродного брата есть здравый смысл, — сказал Филодем.
Это было правдой. Если бы отец на этом и остановился, Менедем бы не возражал. Но Филодем добавил:
— Почему тебе не приходят в голову такие хорошие идеи?
Менедем мог бы заявить, что вообще-то они с Соклеем вместе всё придумали, ведь это была правда. Но тогда отец нашел бы причину не одобрить их затеи.
«Я все равно не смогу победить», — подумал Менедем. И споры с отцом никуда бы не привели, поэтому, сдавшись, он сказал:
— Я рад видеть тебя в добром здравии.
— Я мог бы чувствовать себя и получше, — ответил Филодем. — Суставы болят, как всегда в моем возрасте. Старость горька, без сомнения.
Но, отхлебнув глоток вина, он признался:
— Однако могло бы быть и хуже, скажу я тебе. Почти все мои зубы в порядке, и я благодарю за это богов. Не хотелось бы прожить остатки дней на каше.
— Я тебя понимаю, — ответил Менедем.
— Ты хорошо провернул дела с изумрудами, — проговорил Филодем. — Сколько удалось выручить за те, последние?
Когда Менедем ответил, отец присвистнул.
— Хорошо. Очень хорошо.
— Спасибо.
«Ты что, заболел? — подумал Менедем. — Ты уверен, что тебе не станет плохо после признания, что я сделал что-то как надо?»
— Пожалуй, мне следует возместить свою долю, исходя из того, что ты на них заработал, а не из того, что ты за них заплатил, — сказал Филодем.
«О, вот в чем дело, — догадался Менедем. — Нет, что ни говори про моего отца — а я много могу про него сказать, — но он так же непреклонно честен, как и Соклей».
Вслух же юноша ответил:
