— Ха-ха! Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли… Верно, Мишка?
Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля его начинало злить. Последняя шутка вывела из себя.
— И чего ты радуешься-то? — со злобой крикнул он.
Митька в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился.
— И чего радуешься-то? — повторил он. — Рад, что в плакальщики записался?
Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел на Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. Вспыхнуло в нем странное чувство; оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика, и тогда Митька был способен на ножовую расправу.
— А ты-то чего поешь? — начал он медленно и как-то зловеще.
Но вид унылой фигуры приятеля, бредшего по воде, казавшейся несчастной, обездоленной какой-то, подавил злое, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.
— Давай пособлю…
А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то вглубь леса.
— Из-за тебя я плакальщиком стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?
И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор; так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.
— Верно, из-за меня, — тихо сознался он. — Не сердись на меня: мне тяжело так…
Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:
— Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было — видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь раз какой-нибудь и пойдем-то… Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет… Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?
Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.
— Ну вот, так-то лучше! — поймал улыбку Митька. — И чего право печалиться, когда хорошо так тут!
И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухих хвой, устилавших землю. Справа речка сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.
Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и звонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.
— Верно, хорошо! — вслух подумал Красавчик и тихий восторг наполнил его… Светлая радость затеплила огоньки в глазах и даже пробилась легким румянцем сквозь щеки. Он засмеялся без всякой причины: стало вдруг радостно и легко.
— Давно бы так! — одобрил Митька. — Хныкать нечего тут. Все хорошо и весело. Споем-ка!
И, не дожидаясь ответа, он затянул звонким альтом:
Это была ухарская песня воров, которая больше всего нравилась Митьке. Ее бесшабашный мотив, в котором проскальзывала порой грусть, был как-то не у места среди торжественной лесной обстановки. Красавчик сразу почувствовал это и ему показалось, что эхо, как-то недоумевая, разносит звонкий голос друга:
Митька оборвал вдруг песню, словно смутившись чего-то. Последняя нота замерла где-то вдали тоскливым откликом, слившись с далеким криком кукушки. Тоскою повеяло.
— Не выходит что-то песня, — как бы удивился Митька. — С чего бы это? Ведь всегда хорошо выходило…
Он покачал головой и на минуту погрузился в раздумье. Потом поглядел на Красавчика и улыбнулся.
— Не такие тут песни петь надо, — заметил он.
Красавчик молчаливо согласился.
— Другую запоем! — не унывал Митька.
Но в памяти вертелись лишь разухабистые воровские мотивы, которые — Митька почувствовал это — не вязались с обстановкой, не «выходят» здесь. Тщетно поискав в памяти подходящую песню, Митька плюнул сердито:
— Черт с ними, с песнями! Попоем потом, а теперь скоро и дойдем уж — делом нужно заняться.
Выбрались на дорогу. Она извивалась между деревьев желтой песчаной полосой, то пропадая на поворотах, то снова появляясь лентой. Глубокие колеи, бороздившие ее, доказывали, что по ней часто ездят. Да и теперь слышался скрип колес где-то позади мальчуганов.
— Эта самая дорога и есть, — сообщил Митька. — Там вот у озера и будут дачи.
Он стал совершенно серьезен. Деловитость отразилась на лице. Брови нахмурились слегка, и Митька стал похож на прежнего Шманалу, собравшегося на «работу».
— Ты ничего не говори — лучше будет, наставлял он. — Слушай, что я буду говорить, и наматывай на ус. Уж это я буду пушку лить,[16] а ты молчи. Помни только, что погорельцы мы. Не забудешь?
— Ладно, — согласился Красавчик.
Теперь его начало уже интересовать, как-то Митька справится со своей ролью.
За одним из поворотов дороги лес расступался, дугой обходя обширную поляну. Дорога зазмеилась среди зеленых холмов и стала заметно опускаться. Куча яркой зелени лиственных дерев виднелась впереди. Среди нее мелькали красные железные и черепичные крыши и сверкала какая-то серебряная полоска.
— Вот они — дачи-то, — указал Митька. — А там вон озеро. Вишь сверкает…
Лошадиный топот, раздавшийся совсем близко, заставил Митьку замолкнуть. Он обернулся.
Из леса вынырнул небольшой, изящный шарабан-двуколка. Гимназист лет 12-ти правил жирной маленькой шведкой, Рядом с ним сидела дама, вся в черном, и длинная полоса крепа развевалась на ее
