– Друг мой, позвольте принести вам самые искренние соболезнования в связи с невосполнимой утратой…
– Благодарю вас, дон Мигель.
– Улингер также искренне сочувствует вам. Он не так давно звонил мне и просил передать при случае, что потрясен до глубины души.
– Весьма признателен. Прошу передать мою благодарность господину Мураками.
– Всенепременно, коллега…
Дон Мигель пытался, но никак не мог оторвать глаз от стереокарточки, стоящей на рабочем столе коллеги Хаджибуллы. Эту женщину невозможно было представить мертвой, и все же она была мертва. Глупейшее стечение обстоятельств! Полоса ничейной земли, непонятно чья террористическая группка (еще бы! — жена посла, экий лакомый заложник…), попытка ухода от погони на горном серпантине, крутой вираж, мокрая дорога и вечный здешний туман…
И все.
Будь она неладна, эта планета!
– Время, похоже, еще есть, коллега?
– Полагаю, да. Ваш как, по-прежнему начинает аудиенции минута в минуту?
– Естественно. Как и ваш — митинги.
– Что ж, подождем полчаса.
– Позволю себе заметить, коллега, — двадцать восемь минут…
Обоим отчаянно хотелось болтать о пустяках, о чем угодно, пусть даже о потерях и утратах, лишь бы не начинать того разговора, неизбежность которого, собственно, и свела их лицом к лицу около пультов «горячей линии».
Но пустяки не шли на ум. И словесный теннис шел как бы сам по себе: пас — передача, пас — передача…
– Будь проклята эта волокита! Только сегодня оформил до конца документацию. А что у вас?
– То же самое, коллега. Однако, скажу я вам, без всей этой канцелярщины тоже никак. Паритет есть паритет…
– Однако в наше время такого не было.
– И слава Богу…
– Вы полагаете?
Синхронно зазвонили плоские, пронзительно алые телефоны правительственной связи. Коротко переговорив, послы одновременно нажали кнопки отбоя и переглянулись.
– Ситуация обостряется, коллега?
– Да уж…
– Но вы пытались отговорить своего?
– Из кожи вон лез.
– Ну и?..
– Бесполезно. Полагает, что или сейчас, или никогда.
– С моим та же история. И следовательно…
– Да, коллега, именно так. К сожалению. Еще позавчера я послал запрос на Ормузд.
– Как и я на Гею-Элефтеру. Синхронно мыслим, коллега. И полагаю, на всю квоту?
– Конечно, на все полсотни. Пусть раскошеливаются.
– Полностью с вами согласен. Значит, пятьдесят на пятьдесят. Ну что ж, эти игрушки стоят друг друга. По крайней мере, поверьте, зрелище будет красочное…
Дон Мигель знал, что говорил. Некогда, в юности, еще до наступления Эпохи Паритета и принятия «Декларации о роспуске армий», он был танкистом, причем неплохим. И по сей день посол частенько перечитывал на сон грядущий что-нибудь особо пикантное из Гудериана. Коллеге Хаджибулле, впрочем, этого было не понять: он тогда служил в авиации, увлекался Покрышкиным, и встречаться в те лихие дни им, кажется, не доводилось. Во всяком случае лицом к лицу…
– Без двух, — сообщил дон Мигель, бросив взгляд на массивные карманные часы. — Как считаете, может быть, все-таки передумают?
– И не надейтесь. Во всяком случае за своего, — при этом Хаджибулла слегка приподнял бровь и едва заметно ухмыльнулся, — я ручаюсь. Начать он, может, и не начал бы, но уж ответить…
– М-да, — короткая брезгливая улыбка, — мой тоже поворачивать не станет.
– Значит, так тому и быть. Время, коллега! Включайте!
Панели приемников замелькали переливами огоньков, и дружескую тишину кабинетов рассек гортанный, несколько резковатый для слуха землянина голос:
– Лг’га-гр’гра инък’йа лг’ге-гр’гийе! Икл’гъе Дархай!
– Братья и сестры! Дети Свободного Дархая!
Вождь, вскинув руки к небу, подался вперед, и, на шаг опережая его, к краю низкой, в полтора человеческих роста трибуны выдвинулись молоденькие, цепко вглядывающиеся в толпу автоматчики.
– Мы не хотели войны, нас вынудили! И не нами пролита первая кровь, но нашу кровь пролили вероломные враги, святую кровь свободных людей! Всякому терпению наступает предел, и нет прощения тем, кто лишен совести. Веками дархаец-созидатель, дархаец-труженик и мыслитель был не более чем грязью под ногами хищных пиявок, нелюдей в оранжевых накидках! Кому из вас неизвестно, какова была доля жителей гор и обитателей долины? Нет, слова здесь излишни, и память горька! Тысячами жизней вымощена дорога к возлюбленной Свободе; спотыкаясь и в кровь стирая ноги, падая и умирая в пыли, шли по ней поколения наших предков. Они ошибались и находили силы исправить ошибки, они изнемогали в битве, но завещали потомкам свою великую цель. И сейчас цель эта еще не достигнута, есть только слабые ростки грядущих дней, когда каждый дархаец увидит сияние Солнца. И в том порукою идеи квэхва, постижение которых исключает ошибки и поддерживает в тяжкий час! Если же есть тут среди вас кто-то, боящийся трудностей пути, — пусть, ни мгновения не медля, покинет ряды, и да не осудят его близкие!
Близорукими, беспомощно прищуренными глазами Вождь всмотрелся в тесно сгрудившиеся ряды слушателей, словно пытаясь угадать среди многих тысяч одного малодушного.
– Ну же, боязливый брат! Если ты есть, отзовись и уйди! О! Я был уверен, родные, и я не ошибся в вас: нет трусов среди истинных дархайцев! А коль скоро так, то важно помнить: мы вступили на свою тропу осознанно, мы избрали ее без трепета и сомнений, и ничто, никто, никогда не сможет заставить нас свернуть или остановиться!
– Дай-дан-дао-ду! — коротким ревом взорвалась толпа.
И замерла.
Сотни тысяч восторженных глаз были устремлены на хрупкую фигурку Любимого и Родного. Люди тянули шеи, привставали, подсаживали на плечи детей, дабы и они увидели все, не пропустили ни единого слова, ни одного, пусть и самого незначительного, жеста.
Все они были сейчас единым целым: и долинные лунги, невысокие, плотно сложенные, несколько рыхловатые, в традиционных лвати, скромно украшенных двухцветной вышивкой вдоль просторных капюшонов, и худощавые каменнолицые лунги гор, чьи ти-куанги, перехваченные плетеными кожаными кушаками, подчеркивали ширину плеч, и даже посеченные ритуальными надрезами лица жителей Дальнего Загорья нет-нет да и мелькали в толпе, борцы в мятых форменных куртках, нехитро одетые горожане, селяне, лишь недавно обретшие кров в столичных предместьях, дети, юноши, готовые к битве, и даже почти старики — кое-кому едва ли не за пятьдесят, — некоторые из них помнили еще те времена, когда далеко в Загорье полыхало пламя мятежа четырех ван-туанов и безумный Огненный Принц Видратъхья называл себя Бессмертным Владыкой…
И каждый из них, все вместе и любой по отдельности, ощущал себя в эту нескончаемую минуту всего лишь крохотной искоркой могучего факела Свободы, зажженного восемь лет назад этим худощавым, в общем-то нестарым еще, но совершенно седым человеком.
Впрочем, человеком ли?
Да, конечно! И в то же время — нет! Ибо далеко не каждому из ста и ста поколений под силу возродить из праха источники духа, засыпанные глиной безверия, и слить их вновь в могучую реку.
