утюг, и подбежал к окну. Я отметила, что и сзади вельветовые джинсы сидят на нем превосходно.
— А у вас всегда либо нет времени, потому что депрессия и надо обожраться шоколадом, либо нет времени, потому что вы связались с очередным мужиком и торопитесь похвастаться перед ним мастерством вашего специалиста по эпиляции. Третьего не дано. Вы вообще когда-нибудь расслабляетесь, Александра?
Я не могла поверить своим ушам. Нет, у нас и раньше были конфликты. И часто Степашкин повышал на меня голос. Он мог оперным басом вскричать: «Уволю!» или визгливым голосом обозвать меня идиоткой, или злобно прошипеть что-нибудь мне вслед. Но никогда, НИКОГДА он не затрагивал столь личных тем! Мне вообще казалось, что он воспринимает своих сотрудников, как роботов, каждый из которых создан для того, чтобы выполнять отведенную ему функцию. Кто-то пишет тексты, кто-то обзванивает знаменитостей и договаривается об интервью, кто-то социологические вопросы проводит. А вот то, что у кого-то есть семья, у кого-то заболел ребенок, а кто-то в панике из-за того, что колготки порваны, а вечером свидание — вот это его никогда не волновало. Иногда у меня создавалось впечатление, что если я встречу Степашкина на улице, он меня и вовсе не узнает, потому что все эти десять лет он смотрел сквозь меня.
— Чего-то я не понимаю… — пробормотала я, — у вас температура? Сначала звоните среди ночи домой, потом хотите меня уволить, потом дарите такие цветы, а потом вообще несете какую-то околесицу. Что все это значит?
— Во-первых, на этот раз я ничего не говорил об увольнении…
— Но Диночка сказала… — конечно, я не упустила возможность подставить приевшуюся коллегу, и была должным образом вознаграждена:
— Кого надо уволить, так это Диночку, — перебил меня Степашкин, — у нее мозг находится пониже поясницы, а голова этой вешалке для дизайнерской одежды дана только затем, чтобы время от времени губы подкрашивать. Этим она и занимается весь рабочий день.
Я прыснула в ладошку. Ого, оказывается, у Максима Леонидовича даже чувство юмора есть.
— Но зачем тогда это все?
— А вы не понимаете? — Степашкин по-гусарски, на каблуках, резко обернулся ко мне.
Он смотрел на меня как на обладательницу Гран-при в соревнованиях по интеллектуальному торможению. На меня так школьная учительница математики посматривала, когда я никак не могла запомнить таблицу умножения. Мне даже стало немножко стыдно, и тем не менее я вынуждена была сказать:
— Нет, не понимаю.
— Вы издеваетесь надо мной, — скорбно улыбнулся Степашкин, снова отвернувшись к окну, — хотя чему я удивляюсь? Все это время вы только и делаете, что надо мной издеваетесь.
— Простите, конечно, но лично мне всегда казалось, что это вы издеваетесь надо мной, — усмехнулась я, упорно не понимая, что к чему. Куда он на этот раз клонит? И не надоело ему сочинять надуманные предлоги для того, чтобы в очередной раз ткнуть меня носом в мою умственную неполноценность?!
— Каким же, интересно, образом?
Нет, и в самом деле — издевается он что ли?
— Вы отчитываете меня даже за пятиминутное опоздание, — принялась монотонно перечислять я, — все журналисты иногда прогуливают работу, но достается от вас почему-то только мне, вы каждый божий день грозите мне увольнением, вы постоянно вызываете меня на ковер, чтобы оскорбить…
— А вы в свою очередь за глаза называете меня биороботом! Думаете, я никогда не слышал? Вы смотрите на меня, как на полного придурка, никогда не поддерживаете разговор, ходите мимо, как будто бы я пустое место, не прислушиваетесь к моим словам даже на планерках и ни разу не поблагодарили меня за те цветы, которые я вам дарил!
— Что? — его словесная диарея на повышенных тонах заставила меня попятиться к стене. — Какие еще цветы?
— Розы! — в его голосе послышались обвиняющие нотки. — Я раз десять посылал вам розы, и вы даже не сказали мне спасибо! Да что там, вы и не улыбнулись мне. Вам было все равно!
От переизбытка противоречивой информации у меня заломило в висках. Розы от неизвестного поклонника… Розы, которые одно время почти каждое утро появлялись на моем рабочем столе… Без визитной карточки дарителя, вообще без любых намеков на его личность.
Неужели… Неужели их и в самом деле подсовывал мне мой главный офисный недруг, Максим Степашкин?!!
— Но… Зачем? — только и смогла тихо спросить я.
— Что — зачем?
— Зачем вы присылали мне розы?
— Да потому что нравишься ты мне, дура стоеросовая!! — рявкнул он. — И не надо делать вид, что ты никогда этого не замечала.
— Но я… Я и правда не замечала никогда, — ошарашенно пробормотала я, — да и как я могла заметить, если вы все время на меня орали и угрожали увольнением.
— Так ведь не уволил же ни разу, — неожиданно спокойным голосом сказал Степашкин, — а все остальное — это была моя защитная реакция.
— Ничего себе защитная реакция, — возмутилась я, — да вы мне чуть всю охоту к журналистике не отбили! И даже по телевизору зачем-то сказали, что собираетесь заменить своего заместителя!
— А, так вы все-таки видели тот сюжет, — улыбнулся он, — это была спонтанная злость. Глупо, конечно, но я подумал, что вдруг вы посмотрите на меня и заметите… Хотя, зачем это я вам сейчас-то говорю…
— А вместо меня вас заметила моя подруга Жанна, — пробормотала я, — но все равно, вы могли бы держаться со мною повежливее!
— Да скажите спасибо, что я вообще допустил такую никчемную девицу в редакцию, — парировал он, — да вспомните, как вы появились! Вашу так называемую стажировку! Вас же вообще не интересовали статьи, вам с подружкой вашей только и надо было получить гонорар и спустить его на шмотки.
Я застенчиво потупилась. Не могу сказать, что он стопроцентно прав, но какая-то доля истины все же была в его обвинениях. И все же, вспомнив нашу с Леркой первую журналистскую практику, я не смогла сдержать сентиментальную улыбку.
Зря Степашкин так обо мне, я же по сути не виновата. Если бы меня отправили освещать какой- нибудь показ мод (ведь я с юности мечтала именно о работе модного обозревателя) или брать интервью у прославленного дизайнера — я бы не опозорилась и отнеслась бы к этому с должным энтузиазмом. Но нет, две неопытные журфаковские девушки, как выяснилось, до по-настоящему интересных репортажей не доросли. Первое мое репортерское задание было таким: написать о какой-то желудочно-кишечной инфекции, которую можно заполучить, жуя немытые рыночные фрукты. Не так я представляла себе журналистскую свою карьеру, совсем не так. Вместо того чтобы отправиться на закрытый светский раут и задавать ироничные меткие вопросы шокированным моим отточенным интеллектом знаменитостям, пришлось в страшную жару переться в больничное отделение, где томилось несколько десятков мучимым поносом страдальцев. Вникать в их проблемы мне было, мягко говоря, неинтересно. Так что статью я написала кое-как, без души.
Не знаю, может быть, я в чем-то не права…
Но кто вложил бы часть своей души в глупую писанину о поносе?! Не смешите меня.
— Не таким уж плохим работником я и была, — обиженно возразила я, — ну, может быть, только в самом-самом начале. Зато потом, когда я стала редактором рубрики моды, все изменилось.
— Да уж, тряпками вы интересовались всегда, — нехотя подтвердил Максим Леонидович, — а вот на меня вам, как обычно, было глубоко плевать. Вспомните, как я однажды пригласил вас вместе поужинать? И что вы сказали в ответ.
Хм, я смутно припоминала, что несколько лет назад Степашкин, столкнувшись со мной в редакционном коридоре, преградил мне путь и что-то промямлил насчет того, что мне, мол, надо серьезнее относиться к карьере, а то он уволит меня со дня на день. И поскольку, он слишком добр к такой бестолочи,
