телевизор и видела моего сына: он молился за нас, он пел, он стал, наконец, знаменитым евангелистом. Его отточенные слова убеждения вонзались в сознание. Свои деньги и сборы с программ он использовал на нужды проповедничества.
Однажды утром меня ждал сюрприз: на подиум поднялась и встала рядом с Бартом Синди. Она продела свою руку в его руку. Барт горделиво улыбнулся и объявил:
— Моя сестра и я посвящаем эту песню нашей матери. Мама, если ты сейчас видишь нас, ты поймешь, как много значит эта песня не только для нас двоих, но и для тебя.
Вместе, взявшись за руки, они спели мой самый любимый гимн. А я давным-давно махнула рукой на религию, думая, что это не для меня. Ведь среди верующих было столь много ограниченных, жестоких и фанатичных.
И все же, слезы потекли по моим щекам. Я плакала. Впервые после смерти Криса я плакала благодарными слезами — и душа моя отошла от страшной опустошенности.
Барт будто бы искоренил в себе худшую часть натуры Малькольма и оставил только хорошее. Это для того, чтобы был рожден Барт, цвели бумажные цветы на чердаке.
Чтобы был рожден Барт, горели дома, умерла мать, отец… чтобы был рожден проповедник, который уведет человечество с пути разрушения.
Когда программа Барта заканчивалась, я выключала телевизор. Я смотрела только ее.
Строился мемориал в честь моего Кристофера. Он должен был быть назван МЕМОРИАЛЬНЫЙ РАКОВЫЙ ЦЕНТР ИМЕНИ КРИСТОФЕРА ШЕФФИЛДА.
В Южной Каролине Барт учредил грант для молодых юристов, названный ГРАНТ БАРТОЛОМЬЮ УИНСЛОУ.
Я знала, что все хорошее, что совершает Барт, он делает в искупление своей вины перед человеком, который был ему лучшим из отцов. И зная это, я постоянно заверяла Барта, что Крис был бы очень им доволен.
Тони вышла замуж за Джори. Дети обожали ее. Синди стала быстро восходящей кинозвездой и получила голливудский контракт.
Мне же было странно и одиноко жить на этом свете. Я всю жизнь себя отдавала: сначала «моим» близнецам, детям матери, затем — моим мужьям, затем — детям, внукам, и вот впервые я была никому не нужна. Теперь я была лишней на этом свете, как однажды сказал про себя Джори.
— Мама, — однажды поделился новостью Джори, — Тони беременна! Ты даже не представляешь, что это для меня значит. Если родится мальчик, мы назовем его Кристофером. Если девочка — Кэтрин. И не возражай: мы все равно сделаем это.
Я молила Бога, чтобы это был мальчик, похожий или на моего Кристофера, или на моего Джори; и еще более я молила, чтобы когда-нибудь Барт встретил бы женщину, с которой был счастлив. И только тогда я поняла, что Тони, в сущности, была права: он искал женщину, похожую на меня, но только без моих способностей, наделенную, однако, моей силой. Но он не найдет такую, в особенности, пока я жива, и он ориентируется на живую модель.
— И еще, мама: я выиграл первый приз на выставке акварелей, — продолжал Джори, — так что я на пути ко второй своей карьере…
— Так это предсказывал твой отец, — отвечала я.
И все это я вспоминала, и счастье наполняло мое сердце, пока я поднималась по винтовой лестнице, ведущей вверх.
Ночью я услышала в звуках ветра свое имя, и поняла, что Господь дает мне знак: настал мой час. Ветер дул с гор. Я проснулась, четко зная, что мне делать.
И вот я снова была в этой сумрачной холодной комнате, без мебели, без ковров на полу, кукольный домик, который, правда, был не так хорош, как тот, давнишний. Я открыла потайную узкую дверь и начала свой подъем: все выше, выше, выше, по узкой пыльной лестнице… Я начала свой путь на чердак.
Путь, на котором я нашла своего Кристофера… Снова наверх…
ЭПИЛОГ
Маму нашел на чердаке Тревор. Она сидела в нише, которая могла раньше, очевидно, служить окном, окном той самой школьной комнаты, которую так часто она упоминала в своих воспоминаниях.
Ее прекрасные длинные волосы были распущены, свободно лежали по плечам. Глаза ее были раскрыты и глядели, как он сказал, в небо.
Он начал рассказывать мне, как она сидела, и я позвал к себе Тони, чтобы она слышала тоже. Прискорбно, что Барт был в это время в турне, иначе бы он прилетел из любой точки мира, услышав, что нужен ей.
— Она не замечала времени, — рассказывал Тревор, — поэтому, наверное, сидела там много дней. Сидела такая задумчивая, будто думала над смыслом своей жизни. Но какая грусть в глазах… у меня было разорвалось сердце, когда я ее увидел. Я искал — и неожиданно нашел другую, позабытую лестницу наверх, что была за закрытой дверью. Я зашел и огляделся. Меня первым делом удивило, что она, видимо, украшала чердак бумажными цветами перед своей смертью…
Я захлебнулся слезами. Слезами запоздалого сожаления, что не смог внушить ей нужности ее жизни, ее необходимости для нас.
Тревор продолжал:
— Теперь я скажу вам нечто совсем странное, сэр. Ваша мать выглядела там такой молодой, тоненькой, хрупкой — и ее лицо даже после смерти выражало счастье.
Тревор сказал, что, кроме бумажных цветов, он нашел там на стене странные бумажные игрушки: оранжевую улитку и красного червяка.
Мама написала предсмертную записку, которую нашли крепко зажатой у нее в руке.
«Есть в небесах сад, который ждет меня. Это сад, который мы с Крисом выдумали себе давным-давно, когда лежали вдвоем на жесткой черной крыше и смотрели на солнце днем и на звезды — ночью.
Теперь он — там, и лишь ветер доносит до меня его голос, шепчущий мне, что там, в небесах, растет пурпурная трава…
Они все там — и ждут лишь меня.
Поэтому простите мне, что я устала… слишком устала, чтобы жить. Я долго жила, и могу сказать, что в моей жизни всего было поровну: и горя, и счастья. Может быть, кому-то покажется по-иному. Я люблю вас всех. Я люблю Дэррена и Дайдр, я желаю им счастья всю их жизнь. Я желаю счастья твоему будущему ребенку, Джори.
История Доллангенджеров завершена.
Вы найдете мою последнюю рукопись после моей смерти: делайте с ней что хотите.
Так мне было предначертано. Мне некуда больше стремиться, кроме как туда. Никто не нуждается во мне более, чем Крис.
Но никогда не думайте, что я не достигла в жизни желаемого.
Может быть, я не стала прима-балериной, которой хотела стать. Не была я и образцовой женой, и матерью. Но мне, по крайней мере, удалось убедить одного человека, что у него был превосходный отец.
И твое раскаяние не было слишком поздним, Барт.
Попросить прощения никогда не поздно.
Никогда не поздно».
