веранде и принялась за своего Герцена, как вдруг зарядил дождь. Великое изобретение человечества камин: нащепала я щепок тесаком (у него на тупой стороне зазубрины, как у пилы, Петрович говорит, что это тесак немецкий, а Надежда Михайловна уверяет, что наш, морской, — уж не знаю, кому и верить), соорудила пирамидку из березовых поленьев, и через пару минут у меня в камине весело егозило пламя, источавшее терпко-пахучий жар. На дворе ветер воет, дождь бьется в стекла, а у меня сухо, тепло и тихо, только поленья сердито потрескивают в камине. В такие минуты я всегда остро ощущаю сладость, вообще преимущества одиночества, совершенного одиночества, когда чувствуешь, как будто ты одна-одинешенька на всем белом свете и никого кроме тебя нет, а только прочее человечество подразумевается, как Шамбала или четвертое измерение. Гляжу я в огонь и думаю: человеку нужно жить одному. Только в этом случае человек растворяется в себе и ему становится понятна радость существования. С каким-нибудь Ивановым может быть хорошо, а может быть и плохо, и никак тоже может быть, а с самим собой всегда хорошо, потому что в единственном числе ты самый добрый, самый умный — почти святой. Наверное, главное следствие того, что я три года живу одна в деревне, заключается в том, что мне интересно с самой собой. Я даже частенько разговариваю в голос, обращаясь к себе во втором лице. Жаль, что я не пишу стихи, ибо поэзия — высшая форма общения человека с самим собой.
Это из Рюрика Ивнева, поэта ныне забытого, и, кажется, поделом. Но эти его строчки, полагаю, останутся навсегда. Россия, может быть, даже не столько снега и сараи, как именно что вокзал. А знаешь почему: потому что в России жизнь никогда не строилась сама собой, то есть исходя из суммы эгоистических интересов, которые, как правило, дают благой социально-экономический результат, а строилась она исходя из так называемых общественных интересов. Не с того конца Россия строилась — вот в чем штука! Дом строится из кирпичей, а не из идеи дома, поэтому каждый человек, если ему дороги общечеловеческие ценности, должен исключительно своим благополучием заниматься, а не благополучием коллектива. Не должен человек жертвовать собой ради процветания общества, а он всем должен жертвовать ради себя (мысль, к сожалению, не моя, а Петра Петровича Лужина из „Преступления и наказания“) — это-то и есть самая общественно полезная жертва, так как благополучие коллектива может сложиться только из личных благополучий. Представь себе, Вася, этим путем я дошла до нового евангелия… Новое евангелие: побоку ближнего, научитесь любить себя. Тогда не будет ни бедных, ни воинов, ни революционеров, тогда-то и настанет „золотой век“.
А за окном мокрые листья шевелятся на ветру, серые тучи мчатся как угорелые, закатное золото пробивается из-за туч, и вдруг подумаешь: как ни изощряйся, как ни хитри, а природу не передумаешь. Может быть, достаточно остро ощущать себя в этом мире, так остро, чтобы казаться самой себе центральной точкой Млечного Пути…»
Капитан-лейтенант Правдюк тем временем говорил:
— …хотя даже олигофрену ясно, что нет ничего глупее этих самых египетских пирамид. Собственно, политика — в самом подлом смысле слова — с того и началась, что фараонам вздумалось строить свои дурацкие пирамиды. Жили себе древние египтяне, в ус не дули, как вдруг является идол с секирой и говорит: а ну, — говорит, — пролетарии всех стран, соединяйтесь в производственные коллективы, пирамиды будем строить на удивление потомкам, чтоб знали наших, а какой враг народа не соединится, я того замочу.
— Вы, капитан, точно договоритесь до «вышака», — сказал Вася Злоткин сквозь дрему и через минуту уже почивал беспробудным сном.
Спал он чрезвычайно долго и когда проснулся, предвечернее солнце косо било в иллюминатор. Отчасти из-за того, что с устранением Асхата Токаева чувство опасности миновало, а частью из-за того, что это было в его привычке, на Васю напала тяжелая истома, и он решил из постели не вылезать; так он и провалялся до самой ночи, не отзываясь на стук в дверь каюты, ни о чем не думая, и только надолго заглядывался то в стену с чудными часами, то в иллюминатор, то в потолок. Около одиннадцати часов вечера раздался телефонный звонок; звонил капитан-лейтенант Правдюк.
— Вы чего дверь-то не открываете? — спросил он.
Вася Злоткин ответил:
— Сплю.
— Дело хозяйское, только мы к Стамбулу подходим, бывшей столице Османского государства. И чего этих турок занесло в Европу, чего им тут понадобилось? — не понять. Я думаю, что если бы не подлая политика Англии…
— Послушайте, капитан, соедините меня с Москвой!
С минуту слышалось какое-то космическое потрескивание и продолжительные гудки, затем на том конце провода взяли трубку. Вася сказал:
— Здравствуйте, я ваша тетя…
Ему в ответ:
— Орхан Туркул живет на проспекте Ататюрка, № 217-Б. Будьте осторожны: ночным делом, да не ровен час…
— Асхата Токаева больше нет.
— …Понятно… Ну что вам сказать на это: вертите дырочку в пиджаке.
— Прямо сейчас и начну вертеть.
Вася Злоткин положил трубку, накинул на плечи свою теплую замшевую куртку, сунул в карман толстую пачку денег, сразу оттопырившую карман, и поднялся на палубу, осклизлую по причине сырой оттоманской ночи. Воды Мраморного моря были черны, как уголь, на европейском берегу светились мириады огней, точно отдельная галактика нависла над бухтой Золотой Рог, воздух пах предбанником, откуда-то доносилась заунывная музыка, похожая на тупую зубную боль, но откуда именно, было не разглядеть. Спустили на воду катер размером чуть ли не с московский речной трамвайчик, и через четверть часа Вася Злоткин уже обретался на берегу.
На припортовой площади он сел в такси, назвал шоферу адрес и покатил. Несмотря на поздний час, улицы Стамбула были ненормально ярко освещены и полны праздношатающейся публики более азиатского колорита, там и сям торговали горячей снедью, функционировали какие-то мелкие заведения, и отовсюду слышалась все та же заунывная музыка, похожая на тупую зубную боль.
Такси остановилось у приятного двухэтажного особняка, отгороженного от панели невысокой чугунной решеткой; Вася подошел к двери и позвонил. Отворил ему кто-то, видимо, из прислуги.
— Ай хэв ту си хиз экселенс,[6] — сказал Вася.
— Ху а ю?[7] — был задан ему вопрос.
— Ит из нот импотэнт. Джаст сэй зэт э мэн оф рашн президент вонтс ту си мистэ Орхан Туркул.
— А эм сори ит из импосыбл.
— Бат вай?
— Бикоз три ауэз эгоу хиз экселенс лефт фо Хелсинки.[8]
У Васи Злоткина даже в глазах позеленело от этих слов. «Это что же, со злостью подумал он, — все начинать по второму кругу?! Ну уж нет! Дома кошка поди ором орет на весь этаж, газеты не читаны за неделю!.. Пропади все пропадом: оставлю этому турку записку и был таков!»
Он достал из кармана куртки блокнот, добротную паркеровскую авторучку и начертал на листке еще с Москвы затверженные слова:
«Правительство Российской Федерации поручило компетентным органам похитить и передать суду одного зарвавшегося деятеля исламистского движения, который мутит воду на Северном Кавказе. Прошу ваше превосходительство пролоббировать соответствующее отношение к этой акции в правительственных
