Никольской улицы и объела ему лицо. Затем покойника очистили от остатков одежды, зацепили пожарными баграми, оттащили на Красную площадь и неподалеку от Лобного места водрузили на ломберный столик для обозрения и сведения горожан. Рядом, у ножек ломберного стола, лежало тело несчастного капитана Эрнесакса, который держал в руках собственную голову, как держат шляпу. Падал снежок, постепенно запорошивая убитых, точно природе хотелось поскорее скрыть продукты очередного российского мятежа…
Васе Злоткину так живо увиделся его труп, на который медленно, будто в раздумье, опускался снежок и не таял, что его передернуло от ужаса и он сразу пришел в себя.
Капитан-лейтенант Правдюк тем временем говорил:
— …С другой стороны, как ты обойдешься без политики, то есть без этого коварства, прямого обмана, «ежовых рукавиц», если народ у нас непросвещенный и озорник?.. А озорник он потому, что места себе не знает, а места себе он не знает по той причине, что отродясь не имел ничего, кроме своих цепей…
Васе припомнилось видение его собственных обезображенных останков, и он подумал: «Это, наверное, не к добру».
Так оно и вышло. Едва Вася Злоткин ступил на родную землю в Новороссийске, как его схватили милиционеры, видимо, заподозрившие в нем контрабандиста или боевика. Вася им сказал:
— Вы что, мужики, у меня же дипломатический паспорт!
А ему в ответ:
— Хочешь, я сейчас пойду на базар и куплю удостоверение, что я Николай Второй?
Вася Злоткин было смирился с этим приключением, сообразив, что, действительно, при возможностях теперешнего черного рынка никого дипломатическим паспортом не проймешь, но в отделении милиции его все-таки прорвало: он раскричался, нахвастал, что работает на самого Президента и в заключение посулил милиционерам головомойку, которая-де грянет из самых высоких сфер. А вот этого делать не надо было: дежурный капитан, осердившись, так больно ударил Васю кулаком в ухо, что у него перед глазами пошли оранжевые круги.
Дальше дело приняло совсем скверный оборот, так как при обыске у него нашли пистолет Стечкина, огромную сумму денег в разных национальных валютах, женское боа из фиолетовых перьев, золотую зажигалку, пару ковбойских сапог, смокинг, трехтомник Диккенса на французском языке, большую плюшевую обезьяну, набор клюшек для гольфа и газовый револьвер. Милиционеры были в восторге, вероятно, полагая, что они поймали в свои тенета крупную птицу семейства контрабандистов либо боевиков, однако их почему-то ввели в замешательство голландские банкноты, как если бы они перечеркивали диагноз и наводили на злую мысль.
— Скажи, пассажир, — спрашивали его, — гульдены-то зачем?
Вася насупленно молчал, глядя на милиционеров из-под бровей.
В конце концов ему вернули сумку, в которой остались только женины письма, чтобы было чего под голову подложить, и спровадили в камеру предварительного заключения.
Поскольку у Васи это был первый опыт пребывания за решеткой, он с живым интересом осмотрелся по сторонам. Камера представляла собой миниатюрное помещение, приблизительно три на три; стены ее были выкрашены светло-зеленой краской, под потолком горела лампа, забранная проволокой, к противоположной стене с окном, настолько запыленным, что едва различалась решетка из арматуры, были приделаны дощатые нары, на нарах сидел мужчина кавказской наружности и молчал.
Вася Злоткин устроился рядом, положил под голову сумку и задумался о судьбе. «Вот ведь как бывает в жизни, — говорил он себе внутренним голосом, — сегодня ты пан, а завтра пропал или, как писал старик Державин: „Где стол был яств, там гроб стоит“». Впрочем, через минуту он уже пришел к убеждению, что для человека, который занимается политикой, посидеть в тюрьме — это так же насущно и неизбежно, как родиться и умереть…
— Слушай, брат, у тебя закурить есть? — спросил вдруг сосед и почесал у себя в затылке.
Вася Злоткин ответил, что нету; тогда кавказец вздохнул, вынул из-за носка сигарету, переломил ее надвое и одну половинку протянул Васе, потом из-за другого носка он достал спичку, чиркнул ею о стену, и камера стала наполняться голубоватым душистым дымом.
— Тебя за что посадили? — спросил кавказец.
— Практически ни за что.
— А меня за дело. Я семейные деньги пропил и набил морду двум ментам из Улан-Удэ…
На этом замолчали и молчали довольно долго. Все-таки Вася Злоткин был сильно сердит на судьбу и новороссийских милиционеров, главное дело, уж больно не по чину вышло давешнее беспочвенное задержание, обыск, допрос, особенно пребольный удар в ухо… — одним словом, Вася разволновался и успокоения ради решил соснуть. Он нащупал в сумке письмо, вытащил его на свет и бережно развернул.
«Милый Вася!
У нас зима. Чуть ли не до самого Рождества стояла осень, уже и морозы ударили, и земля окаменела, и Урча у берегов затянулась льдом, и только посредине как ни в чем не бывало текла густая и черная, словно нефть, а снегу все нет и нет. И вот 20, кажется, декабря, наконец повалил снег, да какой! — света белого не видать, точно сумерки наступили, хотя время было что-то около полудня, и часа за два навалило такие сугробы, какие бывают разве что в феврале. Потом снегопад кончился, словно оборвало, воздух стал прозрачным, только в северной стороне неба еще некоторое время висела матовая пелена, и такая сразу пала тишина, умиротворенность, что словами не передать. Снег какой-то минеральный, воздух точно остекленел, если по дороге в Лески застучит дятел, то кажется, что у соседа работает пулемет. И вдруг открылось, что зима в России не черно-белая, а цветная: тальник возле Урчи весь рыжий, кроны берез фиолетовые, вроде только-только распускающейся сирени, хвойные же дают богатую гамму зеленого, от патинного до окиси меди, — и волей-неволей удивишься тому, что природа не знает дурного вкуса. Тебе это ни о чем не говорит? Мне говорит.
Да: еще я открыла, что разные цвета, преимущественно неброские, во-первых, возбуждают разные чувства, а во-вторых, возбуждают совершенно разные чувства. Например, глубокая зелень навевает тоску, а буро-зеленое аппетит.
Представь себе, Вася: работы по усадьбе нет никакой, а все равно весь день кручусь, как белка в колесе. То обед приготовить, то посуду помыть, то печку истопить, то полы подмести, то воды принести, в общем, даже элементарный уход за собой отнимает в деревне безумное количество времени. Немудрено, что деревенские живут жизнью почти совсем физиологической, заботясь главным образом о поддержании своего физического существования, и в этом смысле мало чем отличаются от первобытного человека. Если бы в сельской местности еще и телевидение отменить, то они, может быть, для вящего сходства и пить бы бросили, а то им каждый вечер показывают, как белые люди живут в Калифорнии, так они нервничают и пьют.
Кстати, о пьянстве. Третьего дня наш пастух Егор так нарезался, что свалился в сугроб и уснул. Я было собралась его поднять и отвести домой, но его собака Жучка меня не подпустила. Так Егор и лежал в сугробе, пока не проспался. Я думала, воспаление легких ему обеспечено, — держи карман шире, он даже насморка не схватил.
Ну так вот… А Петрович, напротив, что-то все хворает в последнее время, то сердце, то давление, то желудок. Как-то он зашел ко мне и стал жаловаться, что у него третий день давление двести двадцать на сто пятьдесят, что он еле заставил себя сходить за хлебом в Погорелое, что, дескать, случись чего, воды некому подать. Тогда я подумала: а уж не собирается ли он сделать предложение Надежде Михайловне? Вот это был бы номер! И решила пригласить обоих на православное Рождество, думаю: интересно, какая получится из меня сваха…
Часа за два до первой звезды я стала накрывать стол. Чтобы совсем уж оглоушить стариков, я устроила полную сервировку, вплоть до накрахмаленных салфеток, продетых в кольца. На закуску у меня была кетовая икра и заливная телятина с хреном, на жаркое — курица под луковым соусом, на десерт малиновое желе. Из горячительных напитков присутствовала бутылка болгарского каберне и разведенный спирт, который я настояла на смородиновом листе.
