Фюрстенберга мне известен еврей, бывший в самом начале войны в августе—сентябре 1914 года подагентом у моего агента-разведчика Иосифа Герца; он зарекомендовал себя мелким шантажистом, и, ввиду его ненадежности и за негодностью, он был уволен. Впоследствии, вместе с тем же Герцом и другими лицами, он был командирован по разведке одним из штабов за границу, в Копенгаген. В результате этой деятельности было назначено предварительное следствие по подозрению их в шпионстве. Дело о них находится в Военно-судной части штаба Западного фронта. Яков Фюрстенберг всегда имел репутацию темной личности. К сему присовокупляю, что командирование Фюрстенберга в Копенгаген относится к лету 1915 года, именно к началу июня. Фюрстенберг жил в Варшаве…“
Ставка Верховного Главнокомандующего, где нес свою контрразведывательную службу полковник Терехов, находилась в Могилеве. Именно там последний давал показания следователю по важнейшим делам Гродненского окружного суда Сцепуре, переславшему протокол допроса Александрову в Петроград. И что же делает, получив такие неожиданные сведения, Александров? Посылает в экстренном порядке запрос в штаб Западного фронта, где, по словам Терехова, в Военно-судной части находилось дело на Фюрстенберга, Герца и других лиц? Ничего подобного. Да, он принимает экстренные меры — шлет гонца в Могилев с депешей прокурору окружного суда. В ней требование к следователю немедленно провести повторный допрос Терехова и предъявить ему для опознания фотографию Фюрстенберга, которая прилагалась к депеше. Все это зафиксировано в документе, датированном 25 сентября 1917 года. Не исключено, что с нарочным было отправлено и предупреждение Терехову быть более осмотрительным при повторном допросе. 26 сентября тот, перепугавшись, что наговорил лишнего, неуверенно заявил следователю: „…как мне кажется, на означенной фотографии изображен не тот Яков Фюрстенберг, о котором я говорил в своих показаниях, данных 23–24 сентября…“ Именно вот это — „кажется“ изобличает подлог с повторным допросом. Опытному контрразведчику с таким наметанным глазом очень уж трудно было без должной уверенности удостоверить личность своего агента, которого не видел два года и портрет которого так четко описал на первом допросе. Кстати, сравнивая это подробное описание („худощавый, брюнет… лоб высокий, нос… типичный еврейский, усы черные, подстрижены по-английски, бороду брил, уши крупные, слегка оттопыренные, шея длинная, жилистая, с небольшим кадыком…“) с фотографией, сохранившейся в материалах дела, мне показалось почему-то обратное — это было одно и то же лицо. Хотя на этом не настаиваю. Разве что приведу, на мой взгляд, более веские доказательства александровского подлога. Конечно, бывают и исключения из правил и исключительные совпадения, но чтоб вот так уж… Получается, что в контрразведке имеется на учете два Якова, два Фюрстенберга, оба — сомнительные личности, оба посылаются с агентурными заданиями в один и тот же город и в одно и то же время. Но если бы были такие двойники, сомнительно, чтобы о них не знала контрразведка. Ну а если знала, то показания Терехова, совпадающие во многом со сведениями Бурштейна, заставляют более пристально присмотреться и прислушаться к той травле, которой подвергло большевиков Временное правительство при активной поддержке их политических противников. Они, эти „суперагенты“, тайные пружинки и винтики всевозможных партий, волнений, мятежей, революционных ситуаций, предпринимали скандальные международные сделки, денежную пенку оставляя себе, а скандальную — российскому правительству и противникам, распространяя через бурцевых и алексинских „разоблачительные“ сведения. Они приветствовали Февральскую революцию и арест царской семьи, подталкивая ее к гибели и радуясь удачной затее, чтобы через некоторое время поднять волну протеста против Временного правительства и в защиту „невинных жертв революции — Государя-Императора и Его Детей“. Они, если касалось гласности, лицемерно писали с заглавной буквы и произносили с почтением то, что в сущности осмеивали и продавали, что приговаривали к истреблению. Они оседали во всех комитетах, советах и штабах, где на время воцарялась власть и где появлялась возможность поживиться, что-то узнать, напакостить. Этих „суперагентов“, подобно жестоким и коварным привидениям, можно было встретить в окружении Керенского и Корнилова, Деникина, Колчака и Семенова. Они заправляли политической и пропагандистской работой у Махно и давали советы Троцкому и Котовскому. После „самоликвидации“ они, подобно эсерам, растворившись в большевистских организациях, как до этого разбавляли собой кадетов, меньшевиков, монархистов и прочих, наводнили партийные и советские учреждения. Они, по своей извечной традиции, расшатывали новые устои, готовили новые взрывы, проникнув с этой целью в особо важные органы управления, в правоохранительный и судебный аппарат, брали в свои руки руководство финансами, торговлей, прессой, пытались влиять на армию. Они снова готовились к бунту, пытливо изучая историю и свой прошлый опыт по уничтожению монархии.
История — ковер. Все в ней связано и переплетено. Стоит только потянуть за одну ниточку, как начнут распускаться один за одним в своем последовательном единстве все узоры. Лишь коснешься царской трагедии или кадетского триумфа, как встретишься не только с бунтарскими кознями винаверов, но и с еще более темными и воздействующими на события масонскими затеями кедриных. Вспомним строки из книги „Правда о кадетах“, где довольно осторожно, в кавычках, легким намеком изобличалась эта темная сила. „Обойдем молчанием такие слишком определившиеся и всем хорошо известные фигуры, как „масон“ г. Кедрин, — говорил о ней автор книги Васильев-Гурлянд, в других случаях уж очень многословный, остроумный, едкий, смелый до нахальства, — от которого все требуют каких-то отчетов по городским делам…“.[104]
Признаюсь, что и мне до последнего времени все эти противоречивые разговоры о „жидомасонах“ тоже представлялись главным образом в кавычках, больше надуманными, чем реальными, чаще там, у них, чем здесь, у нас. Но вот около двадцати лет назад, когда я корпел над следственно-судебными делами в Главной военной прокуратуре, мне на глаза попал один любопытный архив, в центре которого находились: Борис Викторович Астромов-Астрошов (он же Кириченко, он же Ватсон) — генеральный секретарь Российского автономного масонства и один из руководителей масонской организации „Великая ложа Астреи“; Вячеслав Викторович Белюстин — член Верховного капитула масонского ордена „Розенкрейцеров“ и гроссмейстер масонского ордена „Розенкрейцеров-махинеистов“. Первый был арестован в июле, а второй — в апреле 1940 года. Причем последний из них сообщил, что еще в предреволюционное время обучался в лицее и входил в существующий при царском дворе масонский орден „Орионийское посвящение“. В него входили наряду с придворной знатью и гвардейскими офицерами члены царской семьи. Ну а сам он являлся сыном сенатора. Серьезное приобщение к масонству у Белюстина началось с увлечения мистикой. Это произошло в 1916 году после знакомства с некоей Аделиной Альфредовной Шлейфер, которая и ввела его в „Русское мистическое общество“. Не прекратил он этого занятия после окончания лицея, работая дезинфектором железнодорожного узла, куда пристроил его дядя, видимо, спасая от фронта. В 1918 году, то ли убегая от Советской власти, то ли по болезни, то ли из-за привязанности к Шлейфер, которая уезжала из Петрограда на юг, Белюстин оказался в Крыму. Так он попал в апреле 1920 года в „белое деникинское правительство, сменившее врангелевское“. Служил переводчиком в министерстве финансов и торговли. У Деникина он познакомился „на почве мистики“ с английским офицером, носившим русскую фамилию, Брюхатовым. Тот был разведчиком и расширял свою агентуру за счет офицеров и сотрудников „белого правительства“, тоже потерявших чувство реальности и долга, как и Белюстин, в чрезмерных увлечениях мистикой. Вскоре Белюстин, по его словам, стал осведомителем Брюхатова, снабжая его различной информацией: о разговорах среди сотрудников министерства и знакомых офицеров, о положении белого правительства в Крыму, о настроениях местного населения, об отношении к большевикам окружения Белюстина. В том же 1920 году, когда Крым был освобожден Красной Армией, Белюстин подвергся аресту со стороны новой власти. Но пробыл под арестом десять дней. Продолжая заниматься оккультизмом, он вскоре сходится с видными деятелями русского масонства, членами верховного капитула ордена „Розенкрейцеров“, Шмаковым и Мусатовым, а также с руководителем масонской организации „Эмеш Редевиус“ — Тегером. Даже скудные сведения, имевшиеся в архивном деле Белюстина, позволяли сделать вывод, что общепринятые разговоры о „жидомасонах“ чаще всего наивны и надуманны. Скажем, В.А. Шмаков являлся сыном известного в свое время черносотенца, а сам, кроме увлечения масонством, возглавлял черносотенский студенческий союз. Немец Е.К. Тегер до 1922 года был подданным Германии, в 1937 году подвергся аресту и осуждению на пять лет за активную фашистскую пропаганду в нашей стране. Пусть и не все, что содержалось в материалах дела, соответствовало действительности, но все же — какое уж тут „жидомасонство“?
В 1924 году эмигрировал из СССР Мусатов, год спустя — Шмаков, и Белюстин, к тому времени
