Любой здравомыслящий человек, просмотрев список разношерстных пассажиров, пересекших границу с Финляндией по официальному разрешению, зарегистрированных властями и зафиксированных контрразведкой и охранным отделением, разве сделает по этому списку вывод о «сонме революционеров Ленина»? А Бурцев это сделал. По его утверждению, все эти случайные люди, большая половина из которых женщины, помогли Ленину выполнить агентурную задачу, поставленную немцами, — свергнуть Временное правительство и захватить власть. Причем, давая показания Соколову 11 августа 1920 года, Бурцев напускал на себя вид всезнающего «специалиста по Ленину и большевикам», излагая неточности, измышления, а то и откровенную клевету. «Я не знаю лично ни Сафарова, ни Войкова, — признался он. — Но знаю их по их положению. Оба — видные члены партии большевиков. Оба они прибыли как агенты Ленина, а следовательно, немцев, в 1917 году в запломбированных вагонах через Германию. Я имею список всех лиц, прибывших тогда с Лениным. В этих списках Войков значится под номером 11-м, а Сафаров — под номером 5-м. Эти списки я получил в свое время из официальных источников». В приведенном же мною списке под № II значится «Розенблоом Давид», а под № 5 — «Ульянова Надежда». Сафаров Георгий включен сюда 17-м, Войкова же совсем нет. Может, он, этот список, не «из официальных источников»? Нет, из них, он препровожден Александрову контрразведкой. Правда, были еще и другие списки. Один из них — пассажиров, «переехавших границу в Торнео 7/20 апреля 1917 года», с припиской: «Политические эмигранты. Приезд 12 первых эмигрантов был сообщен г-ном Дюма из Министерства иностранных дел».[178] В него внесено 18 фамилий. 5-м в нем записан Моисеенко Борис, а 11-й — Фундаменский Илья, известный эсер. Значатся также и другие эсеры, к примеру, Савинков Борис и Чернов Виктор, вошедшие впоследствии в состав Временного правительства (последний — в качестве министра). Но нет здесь ни Сафарова, ни Войкова, ни Ленина. Третий список из 72 человек Александров получил со следующей препроводительной:
«Начальник Ве<сьма> спешно контрразведывательного Судебному следователю по отделения особо важным делам
Штаба Петроградского Александрову военного округа на театре военных действий
„4“ октября 1917 г.
№ 11021
Петроград
Воскресенская наб.,
д. № 28, кв. 4.
Тел. № 139 — 25 на № 659
При сем препровождаю список эмигрантов, прибывших в Россию в начале апреля сего года.
Подробный список эмигрантов, прибывших в первой половине мая сего года, всего около 250 человек, препровожден мною заведываюшему Центральным Бюро при Главном Управлении Генерального Штаба.
Других списков во вверенном мне отделении не имеется.
Приложение: список.
В этом списке Ленин (Ульянов) числится под 2-м номером, Надежда Константиновна Ульянова — под 3-м. Под 5-м, как и говорил Соколову Бурцев, — Сафаров. Но Войкова снова нет. Да и сам список тоже не может быть доказательством бурцевского утверждения о «сонме навербованных Лениным агентов, в чем ему откровенно помогали немцы», поскольку формировали эту партию эмигрантов официальные представители Временного правительства, включив в нее и эсеров, и меньшевиков, и большевиков, и далеких от политики людей — искателей приключений, предпринимателей, несчастных скитальцев. Другими списками, за исключением списка эмигрантов в количестве 250 человек, прибывших месяцем раньше, как указывалось в препроводительной записке, даже контрразведка не располагала. Думается, что не мог иметь их и Бурцев. Да Соколов и Александров с него этих списков и не спрашивали. Для них было достаточно того, что большевики объявлялись врагами народа, исчадиями ада и предавались Бурцевым, точно так же, как и Матреной Распутиной, анафеме.
Критика Бурцевым большевиков вообще-то довольно поучительна. Он их обвиняет в выступлениях против царизма, хотя сам считает себя врагом монархии. Они, оказывается, преступным образом поступили с Временным правительством, хотя Бурцев тоже выказывал этому правительству недоверие. По его мнению, большевики не имели права заниматься ни пропагандой, ни организационной работой, ни издательскими делами, ни финансовыми вопросами; оставлял он это право за собой, за всеми остальными, кроме большевиков, политическими партиями и течениями. Получалось, что и следователи разделяли эту точку зрения, ставя большевикам в вину то, что другим прощалось, что для других считалось (скажем, издательcкая или коммерческая деятельность с целью пополнения партийной кассы) вполне приемлемым и оправданным.
Вместе с тем та же издательская работа, позволявшая проводить в жизнь свои идеи и в значительной мере покрывать расходы на организаторскую и пропагандистскую работу, являлась для любой эмигрантской группировки общим и необходимым делом. Не считалось зазорным прибегать к помощи влиятельных лиц в качестве посредников и поручителей. Плеханов, давая показания Александрову 10 сентября 1917 года, к примеру, сообщал, что всегда недолюбливал Троцкого, что именно благодаря его, Плеханова, «оппозиции» по отношению к Троцкому последний не был введен в состав социал-демократических органов, издававшихся в эмиграции, «Зари» и «Искры». Это произошло в 1902 году. Несколько улучшились их отношения после образования «фракции большевиков и меньшевиков», когда Троцкий примкнул к последним. Однако и после этого Плеханов не совсем доверял Троцкому, который к тому же вскоре отошел и от меньшевиков, выступая «в качестве глашатая близкого всемирного социального взрыва». Поселившись в Австрии, Троцкий до Первой мировой войны издавал в Вене газету «Правда», по словам Плеханова, «не имевшую ничего общего с ленинской „Правдой“».[180] Возможно, именно это обстоятельство, т. е. ничего общего с ленинской позицией, и позволило Троцкому искать покровительства у Плеханова, а тому оказать это покровительство в журналистской деятельности «оппоненту Ленина». Вот как об этом говорил Александрову Плеханов:
«Известно мне было, что Троцкий писал в „Киевской мысли“, помещая там иногда очень недурные корреспонденции под псевдонимом Антида-Отто. Когда началась нынешняя война, Троцкий, не знаю как, очутился в Женеве, между тем как я был в Италии. Из Женевы он послал мне в Италию длинную телеграмму с просьбой рекомендовать его Гедду, бывшему тогда министром труда без портфеля, на предмет получателя в качестве корреспондента „Киевской мысли“ права разъезжать в непосредственной близости к фронту. Я не знал тогда, как относится Троцкий к вопросу о войне. Из наведенных мною справок выходило, что отношение его к ней какое-то неопределенное.
Не желая создавать ему препятствий в его профессиональной деятельности корреспондента, я дал просимую им рекомендацию.
Когда Троцкий получил желаемое, его отношение к войне стало совершенно определенным. Он стал резко нападать на Жюля Гедда и меня за наш оппортунизм, социал-патриотизм и т. д. Нападки Троцкого не смущали меня, но меня очень удивляло, что в „Киевской мысли“ он по вопросу о войне высказывался совсем иначе, нежели в своем ежедневном парижском органе „Голос“, который был запрещен французским правительством и издавался потом под названием „Наше слово“».[181]
Вообще о том, как Троцкий, желая того и не желая, порочил большевизм, стоит рассказать особо. Нет, не о всех его разногласиях с большевиками (это длинный разговор), а о том, что использовалось Временным правительством для обвинения большевиков в самом страшном грехе — измене.
Один из «серьезнейших моментов», порочащих, по мнению Александрова и многих его свидетелей, не столько Троцкого, сколько всех большевиков, — это связь первого с «пугалом обывателя» — Парвусом.
