Ему довелось вести «все основные переговоры с Советом рабочих депутатов, т. е. с Чхеидзе». Часто он получал поручения непосредственно от Керенского, недовольного тем или иным решением Совета (депутатского, немасонского). Гальперн ехал в Таврический дворец, где, встретившись с Чхеидзе, быстро утрясал противоречия. Дело облегчало то, что Чхеидзе «был братом», с ним посланец Керенского мог говорить совсем просто: «Чего кочевряжитесь, ведь все же наши это считают правильным, надо исправить и сделать по-нашему». По его же сведениям, «большую роль играли братские связи в деле назначения администрации 1917 года на местах», поскольку если речь заходила о какой-нибудь видной вакантной должности, то «прежде всего мысль устремлялась на членов местных лож». Ну а облечь хорошую мысль в реальное назначение своего человека для масонов тоже не составляло, видимо, большого труда. Ведь начиная Временным правительством и Исполнительным Комитетом депутатского Совета и кончая уездной властью в лице полномочных представителей Временного правительства и местными Советами, все было охвачено их влиянием. Скажем, те же Керенский и Скобелев — министры Временного правительства и члены Исполнительного Комитета, председателем которого являлся тоже свой человек — Чхеидзе.
Любопытное совпадение у масонов и Троцкого по отношению к войне. Кстати, социал- демократическая фракция «объединенных социал-интернационалистов», которую последний представлял в Комитете, уже своим туманным названием созвучна с идеями масонства. Тот же Гальперн вспоминал:
«Несколько раз Верховный Совет обсуждал вопрос о войне, и большинство склонялось к мысли о необходимости форсировать заключение мира. Я был решительным сторонником активных шагов в этом направлении и помню, что в период споров о стокгольмской конференции я читал на эту тему доклад в редакции „Дней“; по моим же настояниям и в кадетских кругах ставился этот вопрос. Я считал тогда, что воевать мы не можем — об этом говорили все доклады с фронтов;[188] а потому необходимо убедить союзников,[189] если они не согласятся на общие переговоры».[190]
Следует назвать еще одного масона — Луначарского, который, по его словам, настолько сблизился с Троцким в годы войны, что считал того «ближайшим товарищем». Он не только входил во фракцию, где членствовал Троцкий, но так же, как и последний, имел возможность присутствовать на заседаниях Исполнительного Комитета. Правда, Луначарский именовал политическую организацию, к которой принадлежал, «междурайонным комитетом социал-демократической партии», но с той же настойчивостью, что и Троцкий, отмежевывал ее от большевиков. О близости Троцкого и Луначарского в то время говорят и некоторые выдержки из показаний последнего в июле 1917 года[191] в отношении Парвуса: «Гельфанда встречал в Петрограде в 1906 году, в короткий промежуток, когда он был председателем Совета Депутатов. Троцкий, бывший близким товарищем Гельфанда, после его обращения в германофильство не только порвал с ним личные отношения, но и настаивал на прекращении с ним всякой связи, на бойкоте его. В этом я деятельно поддерживал его».[192] Сам же Троцкий показывал следующее: «О моем отношении к Парвусу, с которым я в 1904–1909 годах был связан единством революционной позиции и работы, могу сообщить нижеследующее. Как только телеграф принес в Париж весть в начале войны о германофильских выступлениях Парвуса на Балканском полуострове, я выступил в „Нашем слове“ со статьей, в которой заклеймил лакейскую роль Парвуса по отношению к германскому империализму и объявил Парвуса мертвецом для дела социализма. Вместе с тем я дважды призывал в печати всех товарищей отказаться от поддержки каких бы то ни было общественных мероприятий Парвуса».[193]
Подозревать Троцкого если не в принадлежности к масонству, то в определенных, подобно Плеханову, контактах с его деятелями можно и потому, что Временное правительство, насквозь проникнутое масонским влиянием, не дало повеления (или разрешения) на привлечение его к ответственности до упомянутого заявления Троцкого. А ведь за ним числилось «грехов», в том числе и в связи с июльскими событиями, а также со «шпионажем в пользу Германии», не меньше, чем у Ленина или какого-нибудь другого большевика. Нельзя также отрицать возможности и того, что его заявление было написано тоже по подсказке (или просьбе, учитывая амбицию «социал-интернационалиста»), скажем, Скобелева или другого масонствующе-го лица, чтобы упредить принудительный вызов на следствие и суд, как это получилось с Лениным, Зиновьевым, Семашко.
В воспоминаниях Гальперна имеется известие о реакции масонов на преследование большевиков со стороны Временного правительства. По этому поводу даже состоялось специальное собрание масонского Верховного Совета в июле 1917 года. Критике подвергся тогдашний министр юстиции Переверзев, по требованию которого прокурор Петроградской судебной палаты Карчевский подготовил для печати «следственный материал об измене большевиков» (факт подготовки такого материала подтвердил в беседе с Соколовым и Керенский). Но Верховный Совет все же одобрил «с оговорками» действия Переверзева. Ну и как бы он мог не одобрить, если Переверзев действовал по указанию Керенского, ну а собрание проходило при участии председателя Исполнительного Комитета другого совета, депутатского, — Чхеидзе. Так что все участники «июльского вооруженного выступления» и все «немецкие шпионы» с одобрения Временного правительства, масонского Верховного Совета и Совета рабочих и солдатских депутатов привлекались к судебной ответственности. Все — за исключением Троцкого! К чему бы это исключение?..
Ну а о чем говорил Троцкий на допросе? Его показания довольно интересны даже уже тем, что они — редкий исторический документ. Кроме того, в них довольно явственно проявляется известная двойственная натура Троцкого. В заявлении и даже на допросе, когда речь шла об околообвинительных деталях, Троцкий тверд, непреклонен, убедителен. Но лишь только речь зашла о «вещественных доказательствах», найденных якобы контрразведкой в доме Кшесинской и изобличающих большевиков, тон Троцкого тут же меняется. Он делает заявление об отношении «его партии» к этому дому, а значит, и к большевикам, которое почти что напрочь отметает все предыдущие рассуждения о разделении позиций последних. Когда же ему удается (предположительно, конечно) убедить следователя, тон его снова становится воинствующим и уверенным. Впрочем, предоставляю читателю, который, возможно, и не согласится с моими подозрениями, самому в том убедиться. Привожу показания Троцкого от 24 июля 1917 года, исключив те места, на которые уже ссылался:
«1. Моя позиция за границей во время войны. Война застала меня с семьей в качестве эмигранта, в Вене, откуда я вынужден был выехать в течение 3 часов 3 августа (н. ст.) 1914 года, бросив на произвол судьбы свою квартиру, мебель, библиотеку и пр.
В Цюрихе, куда я переехал с семьей, я издал немецкую брошюру „Der Krieg und die Internationale“, направленную против империализма правящих классов Германии и политики немец[194] соцдемократии, руководимой Шейдеманом и др. Эта брошюра, вышедшая в свет в ноябре 1914 года, была революционерами швейцарскими и германскими социалистами („либкнехтианцами“) нелегально провезена в Германию, где распространение ее вызвало ряд арестов и в результате их судебный процесс, закончившийся заочным осуждением меня к восьмимесячному тюремному заключению.
По телеграфному предложению редакции „Киевск. мысли“ я в ноябре 1914 года переехал во Францию в качестве корреспондента названной газеты. Одновременно с этой работой я участвовал в редакции ежедневной с.-д. газеты „Наше слово“ (на русском языке), а также во французском интернациональном движении (циммервальдистов, как оно стало позже называться). Вместе с двумя французскими делегатами я отправился в авг. 1915 года из Парижа в Швейцарию, где принимал активное участие в Циммервальдской конференции.
Хотя „Наше слово“ было подцензурной газетой, но оно дважды (при мне) закрывалось французскими властями — по настоянию русского посольства, как нам передавали парламентарии и сами цензора. Газета „Наше слово“ была органом не большевиков, а „нефракционного интернационализма“; стояло это издание под знаменем Циммервальда — министр внутр. дел Франции г. Мальви выслал меня в конце сент. 1916 года из Франции без объяснения причин, но явно за пропаганду в духе идей Циммервальда. Так как я отказался добровольно покинуть пределы Франции, требуя предъявления мне определенных объяснений, то два помощника инспектора вывели меня на фаницу Испании. После нескольких дней пребывания в Мадриде я был, на основании агентурных сведений из Парижа, арестован, освобожден через три дня после интерполяции в парламент, причем мне предложили было выехать в Америку. В середине января (н. ст.) 1917 года я высадился с семьей в Нью-Йорке. В течение двух с половиной месяцев вел там пропаганду идей Циммервальда на рус. и немецком языках (среди организации в Америке немецких рабочих, из которых
