сообщил, что она «заключалась в розыске преступного элемента по уголовным делам» и в уничтожении «самогонки и конокрадства», но в большей степени в том, чтобы «обуздывать страсти рабочих местного района, не давая творить все, что угодно». Соловьев также рассказал о том, как после бегства в леса от Советской власти спрятал вместе с Григорием Абрамовым «народные деньги» (сумму назвал несколько иную, чем Абрамов). Попутно привел примеры жестокости Советской власти, выдал тайник с оружием.
Но заигрывание с новой властью и его не спасло, о чем постарался небезызвестный полковник Смолин.
Колчаковская контрразведка расправилась с Абрамовым, Соловьевым и другими алапаевскими деятелями по единственной причине — они наотрез отказывались сознаваться в причастности к убийству князей, а поэтому являлись невольными опасными свидетелями провокации в отношении «кровожадных большевиков». Исчезновение же этих свидетелей позволяло объявить их большевиками и исполнителями злой воли Советской власти в расправе над «алапаевскими узниками».
Чтобы опозорить большевизм, кого только, повторюсь, не объявляли большевиками. И что только большевикам не приписывали. Вот Бурцев настойчиво создавал списки «сонма ленинско-немецких агентов», отличившихся затем в «уничтожении царской семьи», — Сафарова и Войкова. Последнего в настоящих списках не оказалось. Ну а Сафаров, по словам Бурцева, — «видный член партии большевиков», настолько «последовательно проводил в жизнь большевистскую линию», что неоднократно исключался из партии, каждый раз восстанавливаясь в ней. Видимо, для него это было равносильно смене партийных псевдонимов, которых он имел около десяти.
Бурцев в беседе с Соколовым нарисовал «типичный отвратительный образ большевика» Голощекина, которого «кровь не остановит», который по натуре — «палач жестокий с некоторыми чертами дегенерации».
Не знаю, как по отношению к другим, но к себе самому Голощекин относился действительно жестоко и безжалостно. Правда, к этому его вынуждали в бериевских застенках. Берия, в юности прислуживавший азербайджанским мусаватистам и грузинским меньшевикам, вылавливавший по их заданиям большевистских подпольщиков, а потом, как и подобает любому перерожденцу, расправлявшийся, заручившись большевистским, чекистским, позже — и наркомовским мандатом, со своими бывшими хозяевами, был очень заинтересован в даче показаний Голощекиным. Разумеется, тех, которые были выгодны Берии. Через Голощекина имелся выход на Ежова, которого Берия сместил с поста наркома внутренних дел, а теперь должен был доказать это смещение вескими уликами. Голощекин с Ежовым были знакомы по Алма-Ате. Берия же, кроме вредительской и шпионской работы, решил «закрепить» это их знакомство и унизительной связью — педерастией. Ну точь-в-точь как департамент полиции его величества императора Николая II держал на всякий случай эту улику против князя Мещерского и его «воспитанника» Манасевича-Мануйлова. Ежов оказался слабым человеком и во всем «сознался». Голощекин все обвинения против него, в том числе и арестованного Сафарова, отвергал. Даже те, в которых действительно был виноват, — в нарушении партийной дисциплины, в двурушничестве при решении важных вопросов (о Брестском мире, об использовании военных специалистов и др.), в приписывании партийного стажа, в амбициозности. Но эти «грехи» легко доказывались документами. Да и разве можно было за них наказывать судебным преследованием, а тем более смертью?.. Человек мог колебаться, ошибаться и даже… не подчиняться тем или иным партийным требованиям. Тут слово было не за судом, не за приговором одного мстительного самодура, а за партийным разбирательством и решением.
Меня удивило, что в надзорном производстве по делу Голощекина не нашлось упоминания о его «великой заслуге» перед Советской властью, как теперь представляют иные публицисты, обвиняющие большевиков, трагедию царской семьи. А ведь и Бурцев, и Соколов, а теперь, повторяя их, и Радзинский сделали этого человека — Голощекина — наравне с Юровским царским палачом. Но если бы все так гордились участием в расстреле екатеринбургских узников, то сделал бы это и Голощекин — личность довольно-таки амбициозная. Тем более что ему приходилось защищаться на допросах, отстаивать не только право на оправдание, но и на жизнь. Он, несомненно, напомнил бы об этой «услуге» Советской власти. А если не напомнил, то понимал, что гордиться здесь особенно нечем, или же подобной заслуги на его счету не было.
Бурцев связал Голощекина со Свердловым, а значит, сделал намек на связь Екатеринбурга с Москвой, заметив, что «между собой они в близких отношениях и на „ты“». Соколов более конкретизировал этот намек. Ну а Радзинский, продублировав доказательства последнего, развил эту версию с помощью новых домыслов.
В своей огоньковской публикации Радзинский приводит текст телеграммы, якобы отправленной из Екатеринбурга в Москву через Петроград (!) за подписью Голощекина и Сафарова. В ней говорится, что «условленного с Филипповым суда, не терпящего отлагательства из-за военной обстановки», авторы депеши ждать не могут. Радзинского, подобно подпоручику Тимроту и мещанке Карнауховой, эти строки настолько осеняют, что ему становится тоже сразу все ясно — речь идет о расстреле царской семьи. Филиппова он сразу же соединяет с Голощекиным, поскольку тот носит имя Филипп, а значит, это его «партийная кличка».[215] Радзинского даже не смущает то обстоятельство, что, подписав телеграмму своей настоящей фамилией, Голощекин навряд ли стал бы говорить о себе в третьем лице, поскольку таким образом он договаривался о суде с самим собой. Кроме того — Филиппов — это ведь не одно и то же, что Филипп. Если «кличка» Филипп, то зачем писать ее Филиппов. Да и главное в том, что по партийной литературе Голощекин проходит только с единственным псевдонимом — Фрам.
Кстати, в уже упоминавшихся здесь протоколах допроса Колчака почему-то тема царской семьи тоже не поднималась. Не прозвучала она ни в вопросах к бывшему вдохновителю расследования, ни в его ответах, что, было не выгодно ни одной, ни другой стороне поднимать эту тему? Или, может, они считали ее не такой важной, какой она представляется сейчас? Или им было ясно, кто какую роль занимал в этом темном деле?.. В любом случае правая сторона должна была, по логике, заговорить о нем. Этого не произошло, думаю, по довольно простой, хотя, конечно же, как и все в моих рассуждениях, спорной причине. Обе стороны в этом вопросе чувствовали неуверенность: Колчаку было неудобно за грубо сфабрикованную провокацию, в ходе которой он менял, словно адмиральские перчатки, следователей; следствию, представлявшему Советскую власть, — за неумелое опровержение этой провокации, которая, благодаря чрезмерному доверию эсерам, получила поспешную и фальсифицированную огласку от имени той же Советской власти.
В материалах, собранных Соколовым, много такого, что может заинтересовать, взволновать, возмутить. Будь то достоверный факт или же откровенная нелепица. Как бы там ни оценивать все это, равнодушным оно оставить никого не может. Тут наша история, тут наша жизнь. Тут наши беды и наши надежды. Тут непреодолимые пропасти и наведенные мосты. Тут — уроки…
Меня, к примеру, больше всего поразила вот такая запись, сделанная в июне—июле 1920 года Н.А. Соколовым после просмотра им тетради Б.Н. Соловьева: «На одном из предпоследних листов тетради имеются два обозначения, сделанные химическим карандашом. Одно из них изображает крест, а другое символический знак, тот же самый, какой был сделан Государыней Императрицей на косяке одного из окон в комнате дома Ипатьева. Эти обозначения изображены следующим образом…» Дальше представлялись рисунки двух символов. На одном — крест. На втором — словно кто-то в злобе или бешенстве изогнул, надломил стойку и поперечину креста. Это была свастика — проклятый всем честным народом знак жестокости и человеконенавистничества. Это было напоминание о фашизме…
Не желал бы оскорблять чувства истинных монархистов (верить во что-то, поклоняться кому-то, не навязывая своих идолов и идей другим, — право и дело совести каждого), но, если вспомнить, что при дворе с легкой (а может, тяжелой!) руки Григория Распутина царицу звали «мамой», то получается, что последняя российская императрица являлась «мамой отечественного фашизма». Ведь она хранила и другие атрибуты, взятые на вооружение впоследствии «семиреченским» фашистом-атаманом и ярым монархистом Анненковым. В одной из описей принадлежавших ей вещей значится, к примеру, брелок, изображавший «череп с крестообразно сложенными костями белого металла». Все эти документы относятся к 1918 году, к тому времени, когда воинство Анненкова щеголяло такими же отличительными знаками — череп с костями,
