увидеть всю мерзость запустения и крушение всего нашего мира. Он не познал и этого чувства никчемности, выброшенности за борт, которое отравило нам жизнь с самого 1917 года».
Бенедикт Сарнов в своей книге «Перестаньте удивляться» рассказывает следующую удивительную историю о великом астрофизике Иосифе Шкловском.
Оказывается, если бы не знаменитое дело врачей-убийц, никогда не стать бы Иосифу Самуиловичу всемирно знаменитым ученым.
Знаменитым же Шкловский стал благодаря открытию электромагнитной природы звездного излучения.
Дело происходило так (естественно, по Бенедикту Сарнову). 4 апреля 1953 года Шкловский вышел из дома, терзаемый двумя мыслями. Первая – о Крабовидной туманности. Почему ее излучение по всем полученным в результате исследований параметрам не является тепловым. Вторая мысль – вот явится он сейчас в университет и увидит себя в списке уволенных по причине еврейского происхождения. Стоит Шкловский на остановке, думает, ждет трамвая и случайно натыкается взглядом на свежий номер газеты «Правда» на стенде рядом с собой. А там – на первой странице – сообщение, что врачи-убийцы никакие, оказывается, не убийцы, просто вышла, как говорится, ошибочка, и отныне принадлежность к еврейской нации не является государственным преступлением. Вот тогда-то в голове у ученого и отщелкивается запирающая задвижка. Ну, конечно, излучение не тепловое, мгновенно соображает Шкловский. Конечно, это радиоизлучение. Затем он вскакивает на площадку трамвая и, пока едет до Воробьевых гор, в уме просчитывает свою гипотезу.
Так случилось одно из главных открытий в астрофизике XX века.
Ну а второе его открытие – что оба спутника красной планеты построены марсианами – после полета к Марсу американского «Маринера» пришлось отменить. Подгадили нашему академику пройдохи-америкосы, а ведь могли бы и подыграть – закатили же в 1969 году мировое шоу с высадкой Армстронга и Олдрина на Луну, отснятое, как позже выяснилось, в Голливуде.
Тот самый идеолог митьковщины, написавший все главные сочинения, освещающие это общественное явление.
Шинкарев – человек заметный: и в живописи, и в литературе, и с виду. Сам высокий, широкоплечий, статный, именно такой художник как Шинкарев и мог взяться за исполинский проект под названием «Всемирная литература».
Проект этот заключается в следующем: берется литературный текст, к примеру, «Илиада» Гомера, и переводится на язык живописи. Таких переложений-перелицовок в альбоме Шинкарева шестнадцать, причем не все из них высокая классика. Есть здесь вещи не столь известные, во всяком случае в мировом масштабе, – «В лесу родилась елочка», например. Или народный гимн северного народа фижмы.
Сложность дела, задуманного художником, состоит в том, что ему нужно не проиллюстрировать книгу, как делали до него другие, а выделить в книге главное и перенести это в цвете на полотно.
Сам художник комментирует свое дело так: «Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал – ведь тогда это будет “изучение”, и пыльца ощущения сдуется».
Прихожу я к своему приятелю Рукавицыну, захожу в квартиру и ужасаюсь. Стены голые, вокруг запустение, даже комнатное растение кактус, предмет гордости и любви хозяина, стоит грустное в горшочке на подоконнике с облетевшими от грусти иголками. Сам хозяин сидит на кухне, и лицо у него не веселее кактуса. Я спрашиваю:
– Рукавицын, ты болен?
– Я не болен, – отвечает приятель, вынимает из-под чайника книжку и со вздохом передает мне.
– Айзек Азимов. – Я пожимаю плечами. – Ну, про роботов, нашел о чем горевать.
– Про каких таких, к черту, роботов! Про бессмысленность нашей жизни.
И загибая на руках пальцы, Рукавицын начинает перечислять все беды, которые неминуемо обрушатся на голову человечества и истребят его на хрен к едрене-фене.
Пальцев на руках не хватило, потому как бед оказалось ровным счетом 15 – от гибели Вселенной до тотального мирового голода как следствия перенаселенности планеты.
– Так что работай не работай, поливай кактус не поливай, все одно – хана, – сказал Рукавицын и задумчиво посмотрел на меня.
– Слушай, – он почесал в затылке, – а ведь это хороший повод устроить небольшие поминки. По человечеству. Ты как, за?
В глазах его запрыгали огоньки. Я понял, что на ближайшее время гибель человечества отменяется и полез в карман за бумажником.
Г
Эмигрант эмигранту рознь. Если Бунин, Зайцев и Осоргин до конца своих дней писали исключительно о России, то Газданов о родине, которую покинул в 16 лет, писал мало. Исключение – рассказы и «Вечер у Клэр», первый роман писателя, где в ретроспективе показаны жизнь и мытарства молодого солдата добровольческой белой армии, – роман, основанный на собственном коротком, но страшном опыте автора.
«Я плохо и мало знаю Россию, т. к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать», – писал он Горькому из Парижа в 1930 году.
Прозу Газданова сравнивали с прозой Набокова (тогда Сирина) и Марселя Пруста.
Здесь позволю себе короткое отступление о так называемом сравнительном методе в литературной критике. Когда человеку, пишущему о книге, сказать о ней нечего, но сказать надо (за рецензии платят деньги), тогда он и прибегает к вышеупомянутому методу, т. е. начинает сравнивать книгу с произведениями уже существующими и как-то себя зарекомендовавшими. При этом, если критик сравнивает автора, например, с Прустом, самого Пруста критику знать вовсе не обязательно, про Пруста, его стиль, манеру и прочее написаны десятки исследований. Метод Пруста – метод импрессионистического письма, запись мгновенных впечатлений, и если у сравниваемого автора обнаруживается что-нибудь сходное, то критик смело напишет: «в манере Пруста». Причем достаточно расставить те или иные акценты, как статья (рецензия) становится или положительной или отрицательной: «в лучших традициях» такого-то (Пруста, Гоголя, Достоевского…) или «слепо следует манере» такого-то (список тот же).
На примере Газданова в очередной раз убеждаешься, что во все времена критика, даже благожелательная, необъективна.
Все, написанное словами, сопоставимо. И когда все активно стали искать истоки Гайзданова в Прусте, вдруг выяснилось, что Пруста тот не читал вообще. Конечно, опытный критик вывернется и начнет рассуждать о незримых течениях духа и неисповедимых путях искусства, по которым независимо от писателя одни и те же идеи перемещаются от автора к автору.
Но почему-то про самобытность начинают вспоминать лишь тогда, когда писатель лежит в могиле – под небом Франции ли, России, неважно какой страны.
Мне Гайдар нравится – просто потому, что нравится, вот и все.
«Жил человек в лесу возле Синих гор», – разве плохой писатель может так начать книгу?
А все это «советское» – «несоветское», «наше» – «не наше» – дурость и блажь, и блажные дураки те, кто такое деление принимает. За хорошие книги, неважно, когда написанные – при советской власти, при несоветской, – стыдиться стыдно – извините за тавтологию.
Жизнь и творчество этого «писателя от природы» (определение мое. – А. Е.) было не таким уж
