рассматривать в качестве человека, способного принести ей счастье, того, кого она не могла предпочесть, не совершив преступления: каким бы аппетитным ни был на вид плод, разве не в чем каяться тому, кто предлагает кому-нибудь его отведать, будучи твердо уверенным, что в мякоти его заключена смерть? Нет, сударь, не оправдывайтесь, в этом злосчастном предложении вы не выдвинули иного претендента, кроме себя, сделав дочь вашу и соучастницей и жертвой. Такие приемы непростительны... А в чем вы видите проступки чувствительной и преданной супруги вашей, чье сердце вы разбиваете с таким злорадством? Несправедливый вы человек... Какой за ней проступок, кроме того, что она по-прежнему боготворит вас?
– Вот именно по этому поводу я и рассчитываю на ваше доверие, сударь, у меня есть некоторое право надеяться на это после откровенного признания в том, что мне вменяется в вину!
И тут Франваль, демонстрируя Клервилю подложные письма и фальшивые векселя, приписываемые им своей жене, уверяет того в подлинности документов, свидетельствующих о любовной интриге госпожи де Франваль.
Клервиль знает обо всем.
– Видите, сударь, – уверенно заявил он Франвалю, – выходит, я был прав, говоря, что один грех, представляющийся поначалу самодостаточным, приучая выходить за рамки, может привести к последним крайностям преступления и злонравия. Вы начали с несущественного в ваших глазах поступка, а теперь, желая оправдать или скрыть его, на какие только низости вы не идете!.. И хотите, чтоб я в это поверил? Бросим в огонь эти клеветнические бумажки, забудем о них, заклинаю вас, и никогда не будем вспоминать!
– Эти бумаги подлинны, сударь.
– Они поддельны.
– Вы можете лишь сомневаться: достаточный ли это повод для опровержения моих доказательств?
– Извольте, сударь. Предполагая их истинными, я основываюсь лишь на ваших утверждениях. Вы же крайне заинтересованы отстаивать свои обвинения. Удостоверяя ложность данных документов, я располагаю признаниями вашей супруги, которая тоже крайне заинтересована была бы сообщить мне об их подлинности, в случае если они были бы таковыми. Вот на основании чего я делаю вывод, сударь. Интерес – проводник всех человеческих поступков, великий двигатель всякой деятельности. Где я его обнаруживаю – там для меня тут же загорается светоч истины; это правило ни разу не обмануло меня, и вот уже сорок лет я ему следую. К тому же разве добродетель вашей жены не уничтожит в глазах света эту грязную клевету? Неужели при ее искренности, чистосердечии и по-прежнему пылкой любви к вам позволяют себе столь чудовищные измышления? Нет, нет, сударь, это не первая робкая поступь преступления: вы знаете в нем толк и умеете дергать за ниточки.
– Да вы начинаете браниться, сударь!
– Простите: несправедливость, клевета и распутство так переворачивают мою душу, что порой я не в силах совладать с волнением, в которое повергают меня подобные бесчинства. Сожжем эти бумаги, сударь, еще раз настоятельно прошу вас, сделаем это, ради спасения вашей чести и вашего покоя!
– Я не представлял, сударь, – произнес Франваль, поднимаясь, – что люди, отправляющие богослужение, с такой легкостью становятся ярыми защитниками и покровителями безнравственности и адюльтера. Жена моя позорит и разоряет меня, я доказываю это – вы же предпочитаете облыжно обвинять меня самого в клевете, нежели признать эту женщину вероломной и распутной! Ну что ж, сударь, пусть решает закон. В любом суде Франции я предъявлю доказательства, предам огласке свое бесчестье, и тогда увидим, достанет ли у вас простодушия, или скорее неразумия, выступить против меня, покровительствуя столь бесчестному созданию.
– Прежде чем удалиться, сударь, – сказал Клервиль, также поднимаясь, – замечу, что и я не представлял, насколько странности вашего ума отравят ваше сердце, и что, ослепленный несправедливой местью, вы окажетесь способны хладнокровно отстаивать порожденные горячечным бредом доктрины. Ах, сударь, все это лучше, чем когда бы то ни было, убеждает меня: человек, преступивший самый священный свой долг, очень скоро обратит в прах и все остальное. Если вы одумаетесь – соблаговолите дать мне знать, сударь, и вы всегда найдете и во мне и в вашей семье друзей, готовых вас принять. С вашего позволения, могу я на несколько минут повидать вашу дочь?
– Она в вашем полном распоряжении, сударь. Призываю вас употребить еще больше красноречия или других верных средств, чтобы представить ей в выгодном свете лучезарные истины, в которых я имею несчастье видеть лишь ослепленность и пустое словоблудие.
Клервиль зашел к Эжени. Та встретила его в необычайно кокетливом и изысканном дезабилье. Такого же рода неприличие – плод бесстыдства и преступления – отличало и ее вызывающие жесты и взгляды. Коварная особа, словно оскорбляя пленительные дары, доставшиеся ей от природы, соединяла в себе то, чем привлекают порок, и то, чем возмущают добродетель.
Юной девице не приходится входить в глубокие детали, подобно философствующему Франвалю, и потому Эжени начала с насмешек и мало-помалу перешла к самым откровенным заигрываниям. Но вскоре, убедившись, что ее усилия напрасны и столь добродетельный человек все не попадается в расставленные силки, она ловко распутывает узелки, на которых держалась легкая ткань, скрывающая ее прелести, приводит в беспорядок свой туалет и, прежде чем Клервиль успевает все это заметить, истошно кричит:
– Негодяй! Уберите это чудовище! Только не рассказывайте о его злодействе отцу. Небо праведное! Я ожидала благочестивых наставлений... А этот бесчестный покушается на мое целомудрие! Посмотрите, – обращается она к людям, сбежавшимся на ее вопли, – взгляните, до какого состояния довел меня бесстыдник. Вот, вот он, один из благодушных последователей оскорбляемого ими же божества: обольщение, распутство, насилие – вот из чего складывается их нравственность, а мы, одураченные их ложной добродетелью, с прежней наивностью продолжаем их почитать!
Клервиль, в крайнем смятении от этого скандала, сумел скрыть свое состояние. Не теряя хладнокровия, он проходит сквозь окружающую его толпу.
– Пусть Небо хранит эту несчастную, – спокойно говорит он, – пусть оно просветит ее, если сможет, и пусть никто в ее доме не рассчитывает более на добродетельные чувства, как это делал я, стремившийся оживить их в ее сердце, а не оскорбить.
Таков был единственный результат, которого добились госпожа де Фарней и ее дочь от переговоров, на которые возлагались такие надежды. Они были далеки от осознания всей глубины падения вставшей на преступный путь души: то, что оказало бы воздействие на обычных людей, в преступниках вызывает лишь ожесточение, и даже в призывах к благоразумию они усматривают лишь подстрекательство к дурным поступкам.
Ожесточение с обеих сторон с этого момента росло – Франваль и Эжени понимали, что мнимые прегрешения их жены и матери необходимо явить со всей возможной наглядностью, а госпожа де Фарней вместе с дочерью обдумывала всерьез планы похищения Эжени. Клервиль, их добропорядочный друг, извещенный об этом плане, наотрез отказался принимать участие в столь решительных действиях. Теперь, говорил он, после того как с ним так грубо обошлись, единственное, что в его силах, это призывать в молитвах к снисхождению к заблудшим; он это и делал с большим усердием, запретив себе любое другое участие в деле. Какая возвышенность чувств! Отчего такое благородство для людей в сутане столь редко? Скажем иначе: отчего этот необыкновенный человек носил столь запятнанное одеяние?
А что же Франваль?
У него вновь появился Вальмон.
– Экий ты оказался дурак, – заявил преступный любовник Эжени, – ты недостоин быть моим учеником. Я осмею тебя на весь Париж, если при втором свидании ты не поведешь себя умнее с моей женой. Необходимо овладеть ею, друг мой, и овладеть по-настоящему, чтобы я своими глазами мог убедиться в ее падении. Я должен в конце концов отнять у этой презренной твари всякое средство оправдания и защиты.
– Но если она не поддастся? – спросил Вальмон.
– Ты возьмешь ее силой! Я позабочусь, чтобы никто тебе не помешал. Устрашай ее, грози чем хочешь: это не имеет значения!.. Все, что ты сделаешь для своей победы, я буду считать услугой с твоей стороны.
