переводчику, который выступал еще и составителем книги, добрую половину своих переводов приходилось подписывать чужой фамилией. Поверьте на слово -так тогда полагалось. Иосиф Бродский иной раз подписывался 'В. Корнилов', Николай Харджиев — 'А. Ахматова', и список подобных случаев долог, как приговор инквизиции. Оговорюсь при этом, что переводы из Константина Гюйгенса (в тех публикациях — ХЕйгенса), не относящиеся к 'Назидательным картинкам', действительно были выполнены Сергеем Ошеровым и Надеждой Мальцевой, но остальные — мои. Проклятие перечеркнутого 'Профессора', будем надеяться, в третьем тысячелетии от Рождества Христова уже не действует.
Однако же вернемся к 'Назидательным картинкам'. Перед нами -живописная галерея, некая словесная живопись, притом столько же портретная, сколько и жанровая, а местами, как в 'Мореходе' и 'Рядовом солдате', батальная. Некоторые картинки нуждаются в пояснении: 'Истовый проповедник' у кальвиниста Гюйгенса отнюдь не означает священника. Голландский 'predikant' — это именно проповедник-протестант, пересказывающий народу содержание Библии, ибо официальный ее перевод на голландский язык появился лишь в 1637 году, — разъясняющий смысл христианского, особенно же кальвинистского учения, совершающий все требы, которые в католической или православной церкви исполняет священник (такие, как крестины, венчание или отпевание), -но это священник-мирянин, чаще всего женатый и по голландской традиции весьма многодетный. Таковой проповедник был часто далеко не столь истов, как описанный Гюйгенсом персонаж, и бессмертная сатира Вондела на амстердамских проповедников 'Развратники в курятнике' (также опубликованная по-русски в 'Литературных памятниках' в 1988 году) служит тому грустным доказательством. Впрочем, Вондел, некогда дьякон-анабаптист, терпел, терпел, да и отметил свое пятидесятилетие переходом в католичество. Для государственного деятеля, каким был Константин Гюйгенс, такое было невозможно, он прожил всю жизнь набожным протестантом, но правда эпохи барокко брала свое, и лишь в 'Истовом проповеднике', да еще, пожалуй, в 'Мореходе', обстоятельно осуждающем грех самоубийства, назидательность картинок Гюйгенса проявилась в полной мере.
Такой поэзии становится тесно в рамках Ренессанса, Петрарка уже не служит ей непререкаемым образцом. Очень мало назидательности в 'Нищем', да и в 'Трактирщике', в 'Алхимике' и в 'Профессоре' тоже немного: гораздо больше здесь искрометной парадоксальности зрелого маньеризма, обычно именуемого у нас португальским словом 'барокко', означающим искривленную жемчужину, чаще всего при этом черную или цветную. Некоторых персонажей читатель почти ждет... и не дожидается. К примеру, нет в череде 'Назидательных картинок' портрета слуги или служанки. Ничего удивительного: донельзя буржуазные Нидерланды назначали на содержание слуг такой невообразимо высокий налог, а самим слугам давали столько свободы, что, к примеру, нанимался слуга на год — но волен был уйти в любой день, и жалоба его на хозяина грозила последнему немалыми неприятностями. В итоге даже самые богатые голландские дома держали не больше одного-двух слуг, да и те зачастую превращались скорее в членов семей, чем оставались просто прислугой. Нет в портретной галерее и прославившего Голландию образа купца- финансиста: в 1623 году морская экспансия страны еще только-только начиналась; создавайся книга лет на сорок позже — этот образ наверняка оказался бы одним из центральных.
Столь же характерно, что из восемнадцати 'картинок' лишь одна посвящена женщине — 'Богатая невеста'. Женские образы Гюйгенса всегда на втором плане, но этот второй план порою становится важнее основного: именно таковы глупая больная в 'Несведущем медике', а также крестьянка, она же невеста, потом супруга 'Крестьянина'.
А как невероятно колоритен образ трактирщика, который обязан не только кормить гостей, но и развлекать их, подобно живой газете (заметим, что 'Картинки' были написаны на пятом году Тридцатилетней войны, длившейся с 1618 по 1648 год, причем именно Голландия в этой войне участия не принимала); играть с ними 'в рифмы' — иначе говоря, на пари подбирать таковые, сочиняя некое подобие буриме. Именно трактирщик бывал в Голландии главным мастером на все руки; и если он умел рифмовать, то умел, очевидно, и многое другое. Удивляться не приходится тому, что прославленный жанровый художник, мастер изображения кабацких драк Ян Стен держал на первом этаже своего дома трактир, а на втором — живописное ателье. На многих картинах Стена мелькает одна и та же рожа, пьяная, веселая, наглая; это -автопортрет Яна Стена. Чем-то похожим завершает свою книгу и Гюйгенс: единственный образ, которому нет иного прототипа, кроме самого автора этой книги, — 'живописатель назидательных картинок'.
Для читателей в Голландии 'Назидательные картинки' — не только не самая известная книга Константина Гюйгенса, но едва ли не самая безвестная. Его имя чаще всего связано с поэмами 'Драгоценная глупость', 'Хофвейк', 'Утешение очам', 'Затворник'; с прославленной комедией 'Трейнтье, дочь Корнелиса', наконец, с тысячами puntdichten — поэтических миниатюр, чисто голландского жанра, развившегося из 'эмблемы' (подписи к гравюре), слово это лишь условно можно передать прижившимся в России термином 'эпиграмма'. Поместье Гюйгенса, воспетый им Хофвейк, превращено ныне в мемориал, существует литературоведческий 'Институт Константина Гюйгенса', четырехсотлетие со дня рождения поэта отмечалось всеми возможными способами, вплоть до выпуска мемориальной серии монет в пять, десять, двадцать и пятьдесят евро. А 'Назидательные картинки' остаются в тени — несмотря на то, что стараниями учеников Петра Великого, как-никак рубившего в Европу окно именно через любимую Голландию, в Эрмитаже собрание 'малых голландцев' едва ли не лучше, чем в амстердамском Рейксмузеуме, да и прочие коллекционеры вывезли из Голландии все, что только могли. Единство голландской культуры, единство живописи и поэзии, изрядно подзабытое даже в Нидерландах, теперь, с помощью двуязычного издания, снабженного иллюстрациями художников-современников, может стать — и, надеюсь, станет очевидным.
Ну, а переводчик 'Назидательных картинок' закончил долгую работу.
Если уж оригиналы Гюйгенса могли ждать издания более двухсот пятидесяти лет, то совсем несерьезным кажется срок примерно в четверть века, прошедший с того времени, когда мне впервые пришлось взять в руки его стихи, до той поры, когда 'Назидательные картинки' наконец-то выходят в свет, притом на обоих языках. Всегда приятно думать, что ты оказался в хорошей компании. Ведь и сам Гюйгенс был переводчиком: вскоре после написания 'Картинок' он по дипломатическим делам оказался в Англии, и там в его руки попали списки неизданных стихотворений почти никому еще не известного поэта — Джона Донна; из них десятка полтора Гюйгенс перевел на родной язык, и читатели в Голландии узнали великого метафизика чуть ли не раньше, чем у него на родине. А ведь настоящей, мировой славы Джон Донн дождался лишь в ХХ веке!..
Кто знает, кому из поэтов прежних столетий возвратит славу и блеск только что наступивший XXI век. Кто знает, чем станет в течение этого столетия искусство поэтического перевода. Все точно и наперед прорицает, как нам теперь чересчур часто напоминают, только очередной Нострадамус... Да вот именно он-то, как выясняется, наперед ничего как раз и не знает, просто сыплет смутными предсказаниями, которые любой желающий волен истолковать по своему вкусу.
Одно можно предсказать точно: ни Гюйгенс-отец, ни Гюйгенс-сын забыты не будут. По крайней мере — в Голландии и в России. Уж хотя бы одного того ради, чтобы напомнить: у гениальных отцов все-таки бывают гениальные дети.
Под взглядом химеры
(Семь веков французской поэзии)
В каждом сердце о Франции грезы свои.
В прологе к роману 'Девятое термидора' — действие которого приходится на первую четверть XIII века — в Париже встречаются молодой киевский боярин Андрей Кучков и безымянный мастер, изваявший для собора Нотр-Дам знаменитую химеру 'Мыслитель' (или же 'Дьявол-Мыслитель'), человек 'происхождения темного <...>, весьма искусный и очень ученый человек'. Мастер говорит о своем творении: 'В молодости я имел много желаний <...> Год назад у меня оставалось только одно: закончить статую, творение всей моей жизни. На прошлой неделе я в последний раз прикоснулся к ней резцом, Теперь я
