камень ногою Твоею. Иисус сказал ему в ответ: сказано: не искушай Господа Бога твоего. И, окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени'. (Лк, 4; 1-13)
Читателю бросится в глаза разве что иной порядок трех искушений, предложенных Спасителю Сатаной, — тот, кто прочел поэму Мильтона, знает, что Мильтон выбрал тот порядок, который изложен апостолом Лукой, — однако закончил поэму хвалой ангелов, упомянутой только у Матфея. Иначе говоря, из совсем небольшого евангельского сюжета, рассказанного синоптиками — в евангелии от Иоанна, в 'Евангелии Духа' о нем не упомянуто вовсе, видимо, именно потому, что Иоанн стремился дополнить синоптиков, а здесь было как раз дополнить их нечем — из обмена тремя репликами вывел слепой Мильтон эпическую поэму в четыре главы, объемом более двух тысяч строк. В живописи сюжет 'Искушения в пустыне' всегда был популярен, в поэзии — значительно меньше, и редко кто отваживался написать на этот сюжет более чем стихотворение в одну-две страницы.
Нельзя сказать, что Джон Мильтон стремился предстать биографом именно Сатаны. Современные нам сатанисты опираются не на Мильтона, а на свои собственные поделки и подделки, наподобие 'Сатанинской библии' Антона Шандора ЛаВея, учредившего 'Первую церковь Сатаны'. Кстати, именно ему принадлежит постулат о том, что сатанизм не нуждается в вере, но нуждается в изучении. Из чего можно сделать простейший вывод о том, что именно в изучении сатанизм не нуждается. Герой Мильтона монументален и порою привлекателен, но это не более чем отраженный свет утраченного им величия -величия тех времен, когда он сиял ярчайшей среди звезд на небесах. Современник Мильтона, великий зачинатель новой русской литературы протопоп Аввакум сын Петров, в те же 1670-е годы, работая над 'Книгой толкований и нравоучений', писал: 'И безплотных на небеси не пощадил Бог за гордость и неправду, якоже Иезекииль пророк глаголет — херувим ис среды огня извержен бысть, зане обретошася неправда в нем' ('Толкование на псалом XLIV'). Так что большой честью для Сатаны было — стать героем дилогии Мильтона. Возможно, с точки зрения чисто теологической он и этого не стоит — но Мильтон справедливо предполагал, что он поэт, а не теолог.
'Зло' не антоним 'Добра' и даже не антипод его, ибо по сути своей Добру не противостоит, — что невозможно, — но лишь пытается противостоять. Люцифер Вондела после поражения восклицает, обращаясь к Богу: 'Ты, кто не укротил, но лишь осилил нас!' Поверженный Сатана Мильтона, объятый жалостью к самому себе и самохвальством, говорит о Боге: 'Подальше от Него! Он выше нас / Не разумом, но силой; в остальном / Мы равные'. Но и то, и другое -лишь самообольщение врага рода человеческого. Сатана не в силах противостоять Богу, он не в силах противостоять Божьему воинству, после же пришествия Иисуса Христа в человеческой плоти на землю — Сатана не в силах противостоять и Человеку.
Трилогия Вондела завершается спасением праведника Ноя и обещанием пришествия Спасителя для всех грядущих людей. Дилогия Мильтона заканчивается не просто пришествием Спасителя, но Его последним отказом — не только от зла, но даже от беседы с носителем начального зла. Нет лишь Христа во славе, Спасителя торжествующего — но этот образ незримо присутствует за строками всех драм и поэм Мильтона и Вондела: присутствует, ибо грядет со всей неизбежностью, безусловной для всякого христианина. Конечно, пьесы Вондела созданы голландцем-католиком, поэмы Мильтона — англичанином- протестантом, а их русские переводы адресованы русскому же читателю, в большинстве своем православному. Но, как писал Вондел в письме к другу своих поздних лет, кальвинисту Иоахиму Аудану, 'Ежели Иисус Христос есть тот центр, вокруг которого обращаются Небо и Земля и все иные вещи, то не надлежит и нам иметь разногласия'.
'ЖЗЧ'
или
Жизнь Замечательных Чертей
Дж. Б. Рассела
Ну, да я, — заключил Мефистофель, — живу
Только лишь тем, что злой сон видит мир наяву.
Новые времена — новые черти. Эпоха Реформации и барокко, а следом эпохи Просвещения, романтизма и более поздние времена подарили нам нового дьявола: такого, в которого можно не верить, но с которым можно обращаться как с литературным героем. Человечество свело феномен всемирного Зла до собственного уровня, и наплодило о новом черте огромную литературу. В нового Дьявола можно было не верить, но даже атеистам и материалистам приходилось считаться с ним как с литературным героем. Условно такого черта мы привыкли именовать Мефистофелем — с легкой руки Гете, Ленау и всех их последователей и подражателей.
А что же 'главный дьявол'? Тот, кто был прежде Сатаной и Люцифером, кто лишь в ХХ веке предъявил миру свои высокотехнологичные рога и копыта? Этот великий дух до недавнего времени пребывал достоянием даже не литературоведения, а семантики. Вот что пишет о нем М.Л.Гаспаров: 'Мы говорим сим-вол — это предмет, обозначающий другой предмет или понятие, единые с ним. <...> А какую взять противоположную приставку, чтобы получить значение 'разъ-единение'? Приставку диа- — получится сам диа-вол, который губит людей, заводя рознь между ними'.[0.11]
Джеффри Бертон Рассел, автор серии книг о враге рода человеческого, историк из американского городка с романтическим названием Нотр Дам, штат Индиана, определенно решил объять необъятное.
Попытка обозреть все, написанное и даже подуманное о Дьяволе за всю историю человечества — во многом сродни то ли бунту мильтоновского Сатаны, то ли Сизифову труду. Однако, подобно доктору Риэ (атеисту!) из романа Камю 'Чума', автор 'просто знает, что надо делать все, что в человеческих силах', сколько может охватить взглядом автор, посвятивший этой теме жизнь -столько и оглядывает. Причем круг изучаемых источников очень велик; за малыми исключениями все важное, написанное на английском, французском, немецком, итальянском, так же, как на греческом и на латыни, автор успевает рассмотреть.
И вот — перед нами уже четвертая книга. В предлагаемом теперь читателю 'Мефистофеле' тема рассматривается в строго определенный период: не столько от исторического 'доктора Фаустуса', сколько от времен позднего Ренессанса, Реформации Лютера и Кальвина — и до наших дней, иначе говоря, лишь немногим менее пяти столетий, наиболее близкое нам время, наиболее понятное, наиболее противоречивое, наиболее занятое конкретно данной темой и наименее способное отнестись к ней с подобающей серьезностью. В том, что автор ее проявил, достоинство труда Рассела.
Тут же и его слабость. Достаточно извлечь из примечаний Рассела к собственной книге формулу, которой он ограничивает круг своего обзора: 'Я не читаю по-русски, но обойти Достоевского невозможно, и это заставляет меня изменить принятому правилу — не обсуждать писателей, которых я не могу читать в оригинале'. Такой принцип не может не вызывать уважения, но он же вызывает и сожаление, ибо автор, легко именующий цитату из Теренция цитатой из Горация столь же легко способен утратить у читателя кредит доверия. Такая ошибка у Рассела не одна, но подобные детали редактор не счел возможным исправлять, засылая книгу в печать, — впрочем, кое-где текст пришлось снабдить дополнительными комментариями. Именно потому, что мелкие ошибки и вынужденные крупные пробелы не умаляют значения многотомного труда, впервые столь доступно и при этом обстоятельно вводящего русских читателей в серьезную науку, еще недавно находившуюся под практически гласным запретом: цензура в России впервые была отменена уже после выхода оригинала книги в Америке, в 1986 году.
К счастью, автор стремится к широте обзора, а не обобщениям на основе немногих берущихся за основу фактов, что выгодно выделяет среди прочих исследователей темы персонифицированного Зла. Чем Рассел меньше всего гордится, так это тем, что он мало знает; напротив, не имея возможности обойти тот или иной источник, в примечаниях он оговаривает, что вынужден это делать. Кажется, лишь к финалу и всего в нескольких строках мелькает у него прогностическая нота — какой будет грядущая вера в Дьявола. Да и то ничего революционного не прогнозирует там, где ничто не может быть известно достоверно.
Некогда Освальд Шпенглер в предисловии к первому тому 'Заката Европы' называл имена Гете и Ницше, и считал, что обязан им 'почти всем'. Автор 'Жизни замечательных чертей', к счастью, обязан не
