Застав как-то бывшего вора в кабинете Городулина, Федя Лытков повертелся и после ухода Колесникова спросил:
— Он что, у нас агентом работает?
— Да нет, просто так заходит…
— А польза от него какая-нибудь есть?
— Есть, — удивленно ответил Городулин. — Человеком стал.
— Ах, вы в таком масштабе! — разочарованно протянул Лытков.
— А ты в каком?
— Вы не сердитесь, Алексей Иваныч, — улыбнулся Лытков. — Я ведь у вас учусь, вы мой старший товарищ, правда?
— Ну? — спросил Городулин.
— Если со стороны послушать, как вы разговариваете с этим типом, то создается впечатление, что вы закадычные друзья, ей-богу… А между тем ну что у вас может быть с ним общего?.. Ведь не можете же вы в самом деле его уважать?..
— Почему, собственно, не могу?
— Коммунист, подполковник…
И стало вдруг Алексею Иванычу так скучно и тошно объяснять Лыткову, как он, Городулин, горд и рад, когда ему удается хотя бы одного из сотни ворья поставить на ноги, какое это нечеловечески трудное дело и как он в самом деле уважительно относится к людям, умеющим переломить себя, уйти навсегда, после стольких лет, из преступного мира, — стало ему так скучно и тошно, что он только вяло буркнул в ответ:
— Сейчас некогда, Лытков. Другим разом поговорим…
Лытков обиженно ухмыльнулся.
— Странно получается, Алексей Иваныч: на разную босоту У вас всегда есть время. А на своих молодых сотрудников — поделиться с ними опытом, оказать им творческую помощь — вы почему-то от этого уклоняетесь.
— Ой ты господи! Ну садись, объясню. Только ты ведь все равно не поймешь…
— Да нет, я не навязываюсь.
— Садись, говорят! — уже тоном приказа произносил Городулин.
Лытков сел. Не глядя ему в лицо, чтобы не видеть неприятных иронических глаз и не выдавать своей враждебности, с которой он не в силах был совладать, Городулин начал что-то говорить, подбирая круглые, гладкие слова, так как считал, что именно они более всего понятны Лыткову; затем незаметно увлекся, уже забывая, кто перед ним сидит, и со всей силой своих мыслей и убежденности пытался рассказать о том, что его трогает и во что он верит. Он перескакивал с предмета на предмет, оставив уже Колесникова и забираясь так высоко, что только неожиданно трезвый голос Лыткова возвратил его на грешную землю Мойки.
— Спасибо за беседу. Теперь все понятно, товарищ подполковник. Разрешите быть свободным?
И после его ухода Городулин возбужденно думал, что, в общем, Лытков — парень ничего, молод еще, пооботрется, слетит с него эта проклятая юная самоуверенность, станет он помягче к людям и посуровее к подлецам и бросит судить обо всем с налету, с маху и, главное, поймет, что огромные масштабы любой работы составляются из судеб отдельных людей…
Когда нынче в кабинет вошел Колесников, Алексей Иваныч обрадовался ему. Болел затылок, хотелось отвлечься от этой боли; Антонина Гавриловна сразу бы заметила по его красному лицу и воспаленным глазам, что у него повысилось давление, а тревожить ее ни к чему.
— Исповедаться пришел, Алексей Иваныч, — сказал Колесников, осторожно усаживаясь на диван.
— Это к попу надо, в церковь.
— Отлучили вы меня, Алексей Иваныч, от церквей, — сказал Колесников. — Я теперь туда не ходок…
— Кстати, мне ведь с тобой посоветоваться надо, — спохватился Городулин и, подойдя к своему письменному столу, достал из ящика коротенький ломик; протянув его Колесникову, спросил: — Как считаешь, ничего фомич?
Колесников повертел ломик, осмотрел расплющенный конец и копьевидный, подбросил в руке, взвешивая металл.
— В наше время лучше делали. Халтурная работа.
— По-твоему, можно им открыть маленький переносный сейф?
— Да вы что, смеетесь, Алексей Иваныч? Какому же дураку вскочит в голову открывать сейф фомичом!..
— Вот я им то же самое и говорю, — сказал Городулин, — а они уперлись…
Колесников тактично не стал расспрашивать, кому это «им» и кто это «они»: ответа бы он все равно не получил. Городулин прислонил ломик к стене.
— Да, так перебил. Рассказывай.
— Похоронил я, Алексей Иваныч, жену…
— Давно?
— Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, как только ее похоронивши, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иваныч, думал, не вытяну. Другой раз уж, видно, не оклематься…
— Здоровый мужик, — сказал Городулин. — Еще меня переживешь.
— А мне и не надо, — спокойно сказал Колесников. — Вспоминать особо хорошего нечего, разве что вразбивку…
— Слушай, ты что пришел-то? — возмутился Городулин. — Я ведь все эти сопли не перевариваю…
— Дело у меня к вам, — сказал Колесников.
Он помолчал. В это время из-за стены донесся высокий обиженный женский голос:
— Опять не выучили! Это ж интереснейшая тема — иррациональные числа!..
В ответ забубнил мужской голос, но его снова перебили:
— Меня к вам прикрепил Алексей Иваныч. Я, может, сейчас смотрела бы телевизор… Завтра же попрошу, чтобы он меня открепил!
Городулин постучал кулаком в стену и крикнул:
— Агапов, не филонь, я слышу!..
Голоса стихли, — очевидно, перешли на шепот.
— Учатся? — тоже почему-то шепотом спросил Колесников.
— Ага.
— Не довелось нам с вами, — вздохнул Колесников.
— Ну, ты меня все-таки с собой не равняй! — сказал Городулин. — Я тебя ловил, у меня времени не было. А ты-то вполне мог…
— Мог, — сказал Колесников.
— Ну, а дело какое у тебя? — нетерпеливо спросил Городулин. — Что-то ты сегодня все с подходом.
— Я написал завещание, — бухнул Колесников. — По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор… Дайте досказать, Алексей Иваныч!
Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое, лицо и бледные, бесформенные губы.
«Ах ты господи, — подумал Городулин. — Как же его скрутило, беднягу!..»
— Биография моей жизни вам известна. Родичей у меня нету. Детей я не наплодил, — говорил Колесников. — Придут чужие люди, составят акт, а это мне неинтересно. И написал я завещание на вас…
— А ну тебя к лешему, — рассердился Городулин. — Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную муру!
